И он снова курсант. Два года в авиашколе дались ему кровавыми мозолями и потом. Это тебе не учение на прапорщика. Технические инструкции надо знать наизусть, как молитву, и надо запомнить, может, целую тысячу всяких шестеренок, болтиков и гаек и уметь самому в жгучий мороз каждую поставить куда следует. А не будешь знать, за спиной как разверстая могила — угроза отчисления за неуспеваемость в действующую армию. И вот теперь, когда до выпуска еще целых полгода, вдруг объявили, что звание авиаторов всем будет присвоено досрочно, и — на фронт...

Настроение у подпоручика Дружиловского было хуже некуда. И никаких возможностей утешиться. Жалованья ему еле хватало на субботнее посещение курзала да на хорошие папиросы. В карты последнее время не везло. Из Рогачева не присылали ни копейки. От отца изредка приходили коротенькие письма, и в каждом он призывал не щадить жизни во спасение святой Руси. Подпоручик рвал эти письма на мелкие клочки и, матерясь, топил в уборной. Мать богом заклинала его беречь себя, и он воспринимал материнский наказ всеми фибрами души, но было бы гораздо лучше, если бы она вместе с заклинаниями присылала еще и деньги...

Дружиловский медленно шел по усыпанной желтыми листьями аллее гатчинского парка, ударяя стеком по полам длинной шинели, из-под которой выблескивали его сверкающие сапоги на непомерно высоких каблуках. Все ему недодано судьбой, даже рост.

Впереди послышались мужские голоса и сочный хохот. Навстречу шла компания поручика Кирьянова. Дружиловский метнулся в сторону и сел на скамейку — он избегал оказываться рядом с высоким и статным Кирьяновым, возле которого всегда клубилась шайка подхалимов: вся школа у него на откупе, зовут его «наш банкир», и ему это страшно нравится... Легко сорить деньгами, когда папаша, владелец пароходной компании, открыл тебе счет в петроградском банке — бери сколько хочешь! Чтоб так везло человеку! А уж если повезет, так повезет во всем — любовница у Кирьянова, хоть и троюродная, а племянница великого князя Николая Николаевича. По субботам за Кирьяновым приезжает большой черный автомобиль и увозит его в Питер. Даже школьное начальство боится Кирьянова...

Слава богу, не заметили — прошли мимо, гогочут во все горло...

Дружиловский оглянулся со вздохом облегчения и увидел, что рядом на скамейке сидит нарядная дама. Из-под широких полей шляпы выглядывало милое курносое личико с голубыми добрыми глазами. Изящное синее пальто со шнуром облегало ее полноватую фигуру. Пожалуй, ей было все тридцать, но она была очень свежа, крупитчата, как говорили у них в Рогачеве. «Племянница великого князя тоже не первой молодости», — мелькнуло в голове у подпоручика. Он встал, почтительно поклонился и очень деликатно спросил:

— Простите, пожалуйста, не мог ли я вас видеть прошлой зимой в опере?

Женщина удивленно взглянула на него.

— И все-таки я не мог ошибиться, — продолжал Дружиловский. — Извините, извините, я помешал вам. Ради бога, извините. — Он шаркнул ногой, поклонился и, повернувшись уже уходить, воскликнул: — Нет, нет, спутать вас с кем-нибудь нельзя! — И снова посмотрел на нее.

Она чуть-чуть улыбалась, с интересом смотрела на него.

— Вы авиатор? — вдруг спросила она.

— У каждого своя судьба, — со вздохом ответил он и сел на скамейку.

— И вы... летаете?

— Ничего не поделаешь, наша война в небе.

— Боже, как страшно!

Слово за слово, и разговор наладился. Вскоре он уже знал, что даму зовут Кира Николаевна, но выяснить о ней что-нибудь еще не удавалось.

— Много будете знать, скоро состаритесь, — игриво отвечала она.

А ему не до шуток, ему надо знать...

Он пригласил ее в ресторан курзала. Кира Николаевна только насмешливо улыбнулась в ответ.

— По-моему, я не предложил вам ничего неприличного, — обиженно сказал он.

— Вряд ли вы были бы довольны, если бы ваша жена с кем-то пошла в ресторан, — сказала она очень серьезно.

— Во-первых, жены у меня нет и никогда не было.

— А у меня есть муж, — перебила она.

— Во всяком случае, на его месте в такой вечер я бы не отходил от вас, — сказал он негромко.

Она повернулась к нему.

— Не надо об этом.

В ее голосе он услышал мольбу и все понял. Больше он на этой струне пока играть не будет. Можно поговорить о погоде...

Выяснилось, что оба они не любят здешнюю мокрую осень. Оказалось, что родом она из Калуги и что осень там прекрасна. Он вспомнил свой Рогачев... Он узнал, что в Калуге живет ее мама. Собственный дом на Соборной площади. Сестер и братьев нет. Папа умер. Выспрашивать другие подробности рано. Но он все-таки спросил, кто ее муж.

— Это не имеет никакого значения, — задумчиво ответила она.

Уже начало темнеть, и Кира Николаевна собралась уходить домой.

— Когда я вас увижу? — спросил он с трагической настойчивостью.

— Не знаю.

Он вспомнил, что завтра, в воскресенье, возле курзала традиционная выставка осенних цветов, и пригласил ее. Она согласилась, а пока не разрешила даже проводить до дому. Они простились у ворот парка. Но Дружиловский пошел следом и увидел, что она вошла в каменный двухэтажный особняк. «Это посолиднее, чем дом в Калуге», — подумал он и быстро зашагал в казарму. Плохого настроения как не бывало, он замурлыкал под нос «Матчиш — хороший танец...».

На другой день Дружиловский, весь отглаженный, с начищенными пуговицами и сапогами, благоухающий модными духами «Коти», прохаживался около собора, где обещала быть на обедне Кира Николаевна. Утро было солнечное, тихое, нежно-прохладное, с деревьев медленно падали желтые листья; освещенные солнцем дорожки церковного сада казались ему мощенными золотом. Он чувствовал себя красивым, значительным, на него оглядывались, и он еще выше поднимал маленькое худощавое лицо.

Игриво заблямкали колокола, и из собора повалил народ. Подпоручик встал у чугунной решетки, с любопытством смотрел на лица выходивших из церкви и посмеивался над их задумчивой отрешенностью. Сам он не верил ни в бога, ни в черта и считал, что все без исключения ходят в церковь только за тем, чтобы показать на людях свою добропорядочность. Ну вот тот, толстый, в дорогой поддевке и картузе, в сопровождении разряженных женщин, — о чем он сейчас беседовал с богом? Как побольше денег загрести?

Мелькали кокетливые шляпки с цветами, хорошенькие молодые лица, старики с белыми бородами, пожилые женщины в темном. Оказывается, это очень забавно — стоять у церкви и смотреть на эту разношерстную толпу.

И вдруг он услышал за спиной:

— Ах вот вы где, а я искала вас в церкви.

— Вы праздник моего одиночества, — сказал он, глядя в голубые, немного испуганные глаза Киры Николаевны.

— Расскажите мне, почему же вы так одиноки? — сочувственно попросила она.

— Одиночеством, Кира Николаевна, не делятся, оно всегда и безраздельно принадлежит одиноким, — грустно и наставительно ответил он. — А мне оно тяжело вдвойне: я одинок и на земле, и там... — Он посмотрел в бледно-голубое небо и добавил тихо: — Мы и погибаем в одиночку.

— Зачем вы так говорите, зачем? — Она смотрела на него с нежной грустью, а он был очень доволен — наступление начато им правильно.

Они бродили среди заваленных цветами прилавков, расставленных возле курзала. В раковине военный духовой оркестр играл вальсы. Царицей праздника была хризантема. Белые, голубые, алые пушистые цветы, разноцветные наряды дам, солнце, музыка создавали праздничную атмосферу. Кира Николаевна говорила, что ей почему-то грустно — это последние цветы, последнее солнце.

Они слушали певицу в глухом черном платье, низким вибрирующим голосом она пела: «Отцвели уж