— Когда кончат строить?
— К концу месяца.
— И ты намерена дожидаться ареста?
— Что я могу сделать?
— Уехать.
— Куда?
Поднялся со скамейки Глеб.
— Лена, не будем терять времени. Едем в Калинин. Немедленно. Там мой дом, работа, есть свои люди. Мы распишемся, вы возьмете мою фамилию, ваш сын будет жить с нами, он станет и моим сыном.
Она перестала крутить совок, спрятала платок в карман, посмотрела на Глеба исподлобья.
— Милый Глеб, спасибо вам. Я знаю, я была бы счастлива с вами. Но они меня все равно найдут, тогда со мной пострадаете и вы. А я не хочу, чтобы вы пострадали.
— Никто никогда вас не найдет, — возразил Глеб, — я сберегу вас.
— Когда началось мое дело, — сказал Саша, — наш сосед посоветовал мне уехать. Я его не послушался. И зря. Сейчас ты совершаешь ту же ошибку.
Она покачала головой.
— Ты был тогда свободен и волен был ехать куда хочешь. А я, уехав из Уфы, совершу побег, объявят всесоюзный розыск, найдут и будут судить уже не только как «члена семьи». Жаль, Глеб, что мы не встретились с вами раньше, я не раздумывая приняла бы ваше предложение. — Она ласково посмотрела на него. — В сущности, Глеб, вы мне предлагаете руку и сердце, так ведь?
— Да, но я предлагаю вам еще и свободу.
— Со мной вы сами ее лишитесь. И страшно жить с мыслью, что каждую минуту могут арестовать и тебя, и близкого тебе человека. — Она положила Глебу руку на плечо. — А вы, Глеб, вы близкий мне человек… И скажу вам честно, для таких, как я, нет большой разницы между всем этим, — она показала на бараки, на мрачные заводские корпуса, — и лагерем. В лагере, я думаю, даже спокойнее.
Тихий летний вечер, еще светло, но в бараках мелькает свет, и уже взошла Венера — первая вечерняя звезда, дым поднимается из заводских труб. Мирный пейзаж, черт бы его побрал!
— Значит, в лагере тебе будет спокойнее?
Она внимательно посмотрела на Сашу, услышала в его голосе недобрую интонацию.
— Да, я так думаю.
— И за кого тебе будет спокойнее? Может быть, за сына? Тебе от него будут передавать поцелуи, а ему от тебя шоколадки?
— Ты жестоко говоришь со мной, Саша.
— Говорю так, как вы того заслуживаете. Неужели опыт собственных родителей вас ничему не научил? Дали себя заглотнуть, подставили головы. Розыска боишься! Какой суд тебя судил? Никакой! Какой срок тебе дали? Никакого!
Опустив голову, она молчала, долго молчала, потом сказала Глебу:
— Глеб, вы стоите лицом к бараку. Сколько там женщин на скамейке?
— Четыре.
— А когда вы пришли, были три?
— Да.
— Четвертая в зеленой кофточке?
— Да.
— Одна из тех, кто следит за нами. Поэтому я и не разрешала себя провожать до барака. И если я сейчас с вами уйду и не вернусь ночевать и тем более не выйду утром на работу, меня кинутся искать. Мы можем прямо сейчас уехать? Есть поезд?
— Ленинградский поезд днем, в двенадцать часов.
— Вот видите! Я могу уйти только в выходной.
— Когда он у тебя? — спросил Саша.
— Послезавтра.
— Рискованно ждать, — сказал Глеб, — не обязательно ехать поездом, можно пароходом, а потом где-нибудь пересесть.
— Милый Глеб, у них свои люди и на вокзале, и на пристани, даже на автобусной станции. У нас кое-кто пытался уехать, поймали. Важно, чтобы здесь хватились возможно позже, поэтому бежать надо в выходной. — Она усмехнулась. — Какое слово — «бежать»…
— Мне оно нравится, — пытался пошутить Глеб.
Саша встал.
— Послезавтра утром мы ждем тебя у нас дома. Постарайся прийти пораньше, могут возникнуть другие варианты.
— Я буду ровно в девять. Как вы понимаете, без вещей. — Она улыбнулась, наконец-то это была ее прежняя застенчивая улыбка. — Придется вам, Глеб, справлять мне новый гардероб.
На следующий день Глеб оформил увольнение. Семен Григорьевич поморщился, но никуда не денешься — человеку надо к новому месту службы. Глеб ему сказал, что уедет дня через три, а сам взял билеты на завтра, на ленинградский поезд, были у него знакомые в городской кассе, все сделали.
Вечером дома, собирая вещи, Глеб говорил Саше:
— Хватятся ее, а она уже в Калинине, пока расчухаются, она уже Дубинина Елена Ивановна. Звучит?
— Звучит.
— Всесоюзный розыск? Это милиция, прописка, отделы кадров. В загс не сунутся. Тем более ее старый паспорт перечеркнут и отдадут мне, девки знакомые, а я его сожгу. Заберем ее сына, а там, глядишь, и своего соорудим. Как думаешь?
— Дело нехитрое.
Глеб закрыл наконец чемодан, поставил на него баян, подсел к столу.
— Ну что, по прощальной?
— Учти, при Лене тебе придется с этим сократиться.
— Не беспокойся. Все будет в пределах разумного. Ведь мне, дорогуша, уже под тридцать. Как это твой Пушкин говорил насчет женитьбы?
— «Кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат».
— Вот за это давай и дернем!
Они выпили. Глеб закрыл бутылку, поставил в шкаф.
— Все! Тебе оставляю.
Снова сел за стол.
— Не хочу, дорогуша, произносить лишних слов…
— Твоя молчаливость мне известна, — рассмеялся Саша.
— Вот именно. Но скажу тебе так. Когда я ее на почте увидел, сразу понял — это моя судьба. И не в том дело, что красавица, языки знает, дело, дорогуша, совсем в другом…
Он помолчал, потом продолжил:
— Ведь она одной с тобой породы — деликатная. Но в ней это вызывает у меня нежность, благоговение, извини за такие высокие слова. Ты мужчина и должен быть в этом мире бульдогом с мертвой хваткой. А она женщина, она бульдогом быть не может. Вот Ульяна твоя…
— Возьми ее себе.
— Неважно чья. Ульяна — бульдог. А Лена — женщина, я ее защищать хочу, оберегать от этого хамского мира. Я когда услышал, что она шпалы таскает, хотел пойти туда и перебить всех этих директоров и прорабов — сами, сволочи, таскайте, вот какое состояние у меня было. Одного не могу себе простить: почему две недели назад, как только получил письмо из Москвы, сразу не увез ее. Оробел, дорогуша. Такая
