— Понимаю, — наклоняясь к столу, прошептал Игорь.
— Здесь закрытая учрежденческая столовая. Пообедал и ушел. Нет денег — не являйся. Такой здесь порядок. А ты его нарушаешь. Тебе могут отказать, это полбеды. Но из-за тебя откажут и другим, твоим товарищам по ссылке. Понял?
— Понял, но я не ссыльный, — поспешно ответил Игорь.
— Кто же ты такой, позволь узнать? — насмешливо спросил Борис.
— Меня не судили, вызвали и сказали: поезжайте в Канск, будете там жить.
— На отметку ходишь?
— Хожу.
— Паспорт есть?
— У меня никогда не было советского паспорта.
— Ты имеешь право уехать?
— Нет.
— Значит, ты такой же, как и мы. А теперь идем!
Борис и Игорь подошли к окошку и вернулись: Игорь с тарелкой борща, Борис с хлебом и прибором.
— Ешь! — приказал Борис. — И не торопись, никто у тебя не отнимает.
Игорь молча ел, наклонившись к тарелке.
— Ведь ты художник, можешь рисовать портреты.
Игорь положил ложку, вытер пальцем губы.
— Не хотят, говорят, фотографии больше похожи и дешевле.
— Можешь малевать какие-нибудь пейзажики, — настаивал Борис, — здесь это любят, в клубе можно подработать к празднику. Надо только шевелить мозгами и не считать себя аристократом.
— Я не считаю, — прошептал Игорь.
— Врешь, считаешь. А меня ты считаешь плебеем.
Игорь мотнул головой.
— Нет, не плебеем.
— Кем же?
Игорь опустил голову, ложка его застыла в воздухе.
— Я вас считаю жлобом.
И еще ниже наклонился к тарелке.
Саша не мог сдержать улыбки.
Борис побледнел.
— Для меня это не новость. Хам, плебей, жлоб — одно и то же. В России. Не знаю, как в Париже. Но так как плебеи, то есть, простите, жлобы, обязаны кормить господ дворян, то я оставляю тебе семь рублей, — Борис вынул из кармана и отсчитал семь рублей, — на десять обедов. Деньги я оставляю на кухне, иначе ты их прожрешь за один день. А вот потом, когда умнешь эти десять обедов, то или найдешь другого жлоба, что исключено, или будешь работать, что сомнительно, или подохнешь с голоду, что вероятное всего.
Он подошел к окошку, переговорил с поварихой, передал ей деньги. Она с недовольным видом кинула их в тарелку, служившую ей кассой.
Саша встал. Игорь тоже, встал. Кепка его упала, он наклонился и поднял ее.
Саша протянул ему руку.
— До свидания, я надеюсь, вы устроитесь в конце концов.
— Постараюсь, — ответил Игорь печально.
— Бывай! — сухо кивнул Борис.
Утром к дому подъехал возчик в рваной лопотине, засаленном треухе и стоптанных ичигах. На сморщенном лице вместо бороды кустилась рыжеватая щетина, смотрел он тревожно и озабоченно: не продешевил ли?
Саша и Борис положили на телегу вещи, хозяйка — кулек со снедью. И долго стояла на крыльце, глядя им вслед.
Шагая за телегой, Борис с грустью сказал:
— Как там ни говори, а она много для меня сделала.
В комендатуре их ожидали товарищи по этапу: Володя Квачадзе — высокий красивый грузин в новой черной телогрейке, полученной за месяц до окончания лагерного срока, а срок был пять лет; Ивашкин, пожилой типографский рабочий из Минска; Карцев, бывший московский комсомольский работник, доставленный в Канск из Верхнеурального политизолятора после десятидневной голодовки.
Борис постучал в окошко и сообщил, что телега прибыла, он, Соловейчик, и Панкратов Александр Павлович тоже прибыли.
