— Мой стул! Ты взял мой стул! Ты взял его! Ты взял его!

Острый как бритва конец ложки, которую он держал в руке, снова и снова погружался в мою грудь, и мне стало казаться, что этот псих шепчет совсем другие слова. Зрение ускользало от меня, а слух слабел, и может, поэтому мне чудилось, будто с его сухих губ слетает:

— И тебя. И тебя. И тебя…

Будь все по-старому, сегодня у них был бы день рождения. «Ну, у меня-то все равно день рождения… наверное, — думала Кэролин, — вот только само понятие день рождения теперь словно исчезло. Ушло вместе с Би Ви… Как же так — семьдесят три исполняется мне одной? Не нам обеим?» — спрашивала она себя.

Уже пять минут — с тех пор как проснулась на своем новом спальном месте, на кушетке в гостиной — у Кэролин дергается правая рука. Чашку с кофе она взяла левой. Кофе как кофе, даже не очень холодный. Вот только совершенно безвкусный. Ярко озаренная солнцем комната со всей ее меблировкой — журнальный столик, устаревший телевизор с длинноухой комнатной антенной, кресло-качалка у белого кирпичного камина — казалась музейной диорамой. Будто все вещи приклеили к полу раз и навсегда, ничего уже не передвинуть.

Так, а ведь она еще не уладила с надгробием. Девять недель хлопочешь, хлопочешь, а сколько еще не сделано? Это ж надо: дерут четыреста пятьдесят долларов за двухфутовую плиту плюс работа гравера, но никак не могут уяснить самое элементарное: у Беверли Вероники Эрлих и Кэролин Энн Эрлих одна и та же дата рождения, но под именем Кэролин рано указывать вторую дату — и неизвестно, когда это понадобится.

А вот Би Ви не оставила свою вторую дату на волю случая. Взяла и проглотила все запасы дарвосета и викодина в доме, когда мучения от раковой опухоли, если это действительно был рак, стали невыносимы. Страдать от постоянных болей, то затихающих, то обострявшихся, Би Ви начала, наверное, год назад: Кэролин припомнила, как у Би Ви порой вырывался вздох: «А-ах!», а лоб всегда блестел от испарины, и под конец появилась привычка облизывать изнутри верхнюю губу. За рулем Би Ви постоянно ерзала на сиденье, то нервно упиралась ногой в пол, то стискивала руль. Ей — собственно, им обеим — пришлось все чаще полагаться на Эмбер, соседскую девочку. Толстая неказистая Эмбер прибиралась в доме, ездила в магазин за продуктами и, похоже, была счастлива получать за работу пять долларов в час, хотя Би Ви не скупилась на придирки.

Но Эмбер не сумеет растолковать все насчет надгробия. Кэролин подалась вперед, помотала головой — какие у нее сейчас очки на носу: для чтения или бифокальные? Взяла записную книжку в коричневом пластиковом переплете. К книжке был примотан резинкой короткий серебристый карандашик. Она вытащила его из-под резинки…

Правая рука вскинулась, спихнув со стола чашку. Карандаш заплясал в пальцах, испещренных старческой «гречкой», стал водить грифелем по странице.

Кэролин испуганно, воровато покосилась в сторону кухни и лишь через секунду вспомнила, что Би Ви умерла; какое облегчение. Успокоившись, Кэролин взглянула на каракули, которые намалевала поверх старых адресов и телефонов.

Слова. Буквы неровные, но почерк более-менее разборчивый:

Помогимнепожалуйста

Строго говоря, это был почерк Би Ви.

Рука снова задергалась, снова вывела поперек страницы все ту же последовательность букв без пробелов. Кэролин приподняла карандаш над страницей, остолбенела, велела себе не задумываться над тем, что происходит… и спустя несколько секунд конвульсивные движения повторились — рука, несомненно, писала в воздухе те же буквы. Кэролин похолодела от макушки до пяток, к горлу подступил комок тошноты. Кэролин даже наклонилась, чтобы не испачкать кушетку, но позывы вскоре прекратились.

Теперь она была уверена: с тех пор как она проснулась, ее рука пишет в воздухе эти умоляющие слова.

«Интересно, Би Ви хоть раз сказала пожалуйста, когда о чем-то меня просила? Разве что с подковыркой!» — заметила про себя Кэролин.

Хорошо еще, что это случилось, когда она сидела на кушетке… если бы шла или стояла, так и в обморок недолго грохнуться. Сердце тревожно заколотилось, голову распирала одна-единственная страшная мысль: значит, Би Ви не ушла в мир иной? Или ушла не окончательно? Перепугавшись, Кэролин вцепилась в край кушетки: еще упаду, опрокину столик, расшибусь о кресло. В ноздри ударил сильный запах пролитого кофе.

— Хорошо, — прошептала она. И повторила: — Хорошо! — уже погромче.

Рука перестала трястись, что позволило Кэролин раскрыть книжку на чистой странице и нацарапать сверху «ХОРОШО».

Пальцы снова задергались, но она приподняла руку, точно отмахиваясь от вопроса. Боязно было отпускать карандаш для новых плясок по странице.

«Хочу ли я, чтобы она вернулась? — спросила она себя. Вернулась хоть в каком-то смысле? Нет уж! Пусть не возвращается! Только не она! Вот только… уже девять недель меня самой словно не существует, потому что она меня игнорирует — даже не ругает. Теперь я вообще никто — в лучшем случае подружка соседской Эмбер, но Эмбер скоро вырастет и думать обо мне забудет».

Она вздохнула и поднесла карандаш к странице. Поверх ее «ХОРОШО» грифель начертил:

ябиви.

— О господи, — прошептала Кэролин, прикрыв глаза, — думаешь, я сама не догадалась?

Рука, подвластная чужому влиянию, написала те же буквы. На середине фразы грифель сломался, но карандаш продолжал скользить по бумаге. Дописал и повторил те же движения еще трижды — тупо царапал бумагу деревянным кончиком. Наконец судорога прошла.

Кэролин швырнула карандаш на пол и стала искать на столе авторучку, распихивая оранжевые пузырьки с лекарствами. Нашла, написала: «Что я могу сделать? Как помочь».

Она не успела поставить вопросительный знак в конце второй фразы: рука снова задергалась, вырвалась из-под ее контроля, написала

побытьвтвоемтелепригласименявсвоетело

а затем, немного погодя,

простименязавсепожалуйста

Кэролин смотрела, как авторучка в ее пальцах еще дважды написала те же строчки. Потом откинулась на подушки: пусть лучше корячится в воздухе. Наконец авторучка утихомирилась, и ее рука обмякла.

Кэролин заморгала, стряхивая с глаз слезы, уверяя себя, что прослезилась только потому, что запястья ломит от утомления. Но… Би Ви попросила у нее прощения! При жизни Би Ви извинялась разве что для вида, раздраженно: «Знаешь, ты меня, конечно, извини, но…»

«Может быть, смерть излечивает от эгоизма?» — задумалась Кэролин. От земной потребности командовать домочадцами и стеснять их своими прихотями? Би Ви держала при себе Кэролин как некий придаток к своей яркой личности, и в результате они вдвоем оказались в изоляции; впрочем, в последние годы нельзя было сказать, что они — два полноценных человека. Максимум «одна с половинкой». У близняшек были два брата — живут бог весть где, и как минимум две племянницы, и мать, может, еще жива, ей всего-то девяносто второй год пошел, но Кэролин ничегошеньки ни о ком из них не знала. Би Ви не допускала ее к почте.

Кэролин торопливо вывела на чистой страничке: «Я должна знать — ты меня любишь?»