А из других мест книги видно, что Смит, дай ему волю, урезал бы и королевский двор сильнее, чем самые рьяные виги в парламенте.

Адам Смит не был ни Вольтером, ни Гольбахом. Он был бы совершенно не способен спасти честь Каласа и жизнь Сервена. Он не мог просто назвать гадину гадиной. И все же у него был свой участок фронта борьбы против нее. Конечно, о военных действиях на этом участке не было сенсационных газетных отчетов, война велась без ярких эффектов. Но ведь каждый знает, что успех на войне приносят не только блестящие атаки, но и малозаметная работа саперов и минеров.

И тут мы вынуждены сказать «но», которое придется говорить еще не раз. Вдруг из-за спины смелого и глубоко оригинального мыслителя выглядывает шотландский мещанин, добрый пресвитерианин. Все церкви плохи, но вот шотландское пресвитерианство и его духовный отец женевский кальвинизм заслуживают похвалы. Прежде всего опять-таки потому, что это «дешевые церкви»! С умилением сообщает он, что в 1755 году весь доход шотландского духовенства исчислялся лишь в 68 514 фунтов 1 шиллинг и 5¹/₁₂ пенса (обратите внимание на эту одну двенадцатую!), или немного более 70 фунтов на одного пастора. Если учесть, что сам Смит в последние 12 лет жизни имел в год примерно 1000 фунтов, это действительно немного. Но его земляк Роберт Бернс с большим трудом и лишь благодаря заступничеству влиятельных покровителей получил в 1789 году должность акцизного чиновника с окладом 50 фунтов в год.

Суровый и строгий Смит вдруг впадает в какое-то сюсюканье, когда он рассказывает об идиллических отношениях шотландского пастора и его прихожан. В шотландской церкви, отрицавшей всякую обрядность, был, конечно, известный демократизм, отличавший ее от папства и даже епископальной англиканской церкви. Но едва ли какая-нибудь другая церковь претендовала на такой полный контроль над мыслями и совестью людей. Во времена Смита она еще оставалась внушительной реакционной силой.

Таков Адам Смит. В его книге живут два разных Смита, самым удивительным образом соседствуя друг с другом.

…Впрочем, мы забежали вперед. Книги еще нет. Под рождество 1765 года Смит приезжает в Париж.

С рекомендациями Юма и Вольтера, с покровительством хозяек лучших салонов Смит все же не был в Париже заметной фигурой. В этом убеждаешься, еще раз перечитывая скудные упоминания в записках и письмах современников. Да, умный, достойный человек. Да, вызывал уважение. Но не более. Авторы мемуаров, которые захлебываются, рассказывая о Юме, Руссо и Дидро, или совсем не замечают его, или с трудом выкапывают из памяти облик шотландца.

Вот аббат Морелле, с которым Смит сошелся ближе всех: «Я знал Смита, когда он совершал путешествие по Франции в 1762 году[33]. Он весьма дурно говорил на нашем языке; но я уже ранее составил себе представление о его мудрости и глубине по «Теории нравственных чувств», опубликованной в 1758 году. И действительно, я и теперь считаю его человеком, наблюдения и идеи которого являются исключительно полными во всех областях, которые он затрагивает[34]. Мсье Тюрго… высоко ценил его талант. Он был представлен у Гельвеция. Мы говорили о теории торговли, о банках, государственном кредите и других вопросах большого сочинения, которое он замышлял. Смит подарил мне отличный английский бумажник, которым он сам пользовался, и этот бумажник прослужил мне двадцать лет».

Этот абзац — почти единственное связное свидетельство очевидца о жизни Смита в Париже. Биографы и исследователи толкуют его вновь и вновь, старательно выжимая смысл. Названы Тюрго и Гельвеций: нотабене! Обсуждал уже конкретные вопросы будущей книги: это действительно важно! Даже бумажник подвергается анализу.

Дюпон де Немур (в пересказе Ж. Б. Сэя) сообщает другую важную подробность: Смит бывал у Кенэ, где собирались физиократы, появлялись Дидро, д'Аламбер, Тюрго. По словам Дюпона, Смит сидел смирно и только слушал, так что в нем отнюдь нельзя было узнать будущего автора «Богатства народов».

А что ему еще оставалось делать, если он «весьма дурно» говорил по-французски? Впрочем, в салонах молчаливость Смита должны были бы считать достоинством: как иронически пишет Л. С. Мерсье, замечательный бытописатель той эпохи, «…в Париже человек, умеющий слушать, — вообще большая редкость». Физиократы, кстати, таким уменьем не отличались: они любили не обсуждать, а проповедовать.

Дело не только в языковом барьере, хотя он много значил в стремительной, яркой, острой беседе, которой славились салоны. Смит вообще не был создан, чтобы блистать в обществе, особенно новом для него, многочисленном и разном по составу. Не то чтобы он был застенчив или робок. Но он не любил высказывать свои мнения поспешно, перед людьми, реакцию которых ему было трудно предвидеть. Легкая беседа была решительно не в его вкусе.

Как говорил Джонатан Свифт, не каждый может блистать в обществе, но каждый может быть приятным. К Смиту относилось второе.

Надо также помнить, что Смит пробыл в Париже недолго — всего 10 месяцев. Он просто не успел полностью войти в мир парижских философов. Лишь в июле — августе 1766 года его контакты с такими людьми, как Кенэ, Тюрго, д'Аламбер, становятся, видимо, более прочными и постоянными. А в конце октября того же года Смит и герцог срочно выехали в Англию, везя тело 18-летнего брата герцога, Хью Кемпбелла Скотта. История его смерти довольно таинственна. В Шотландии считали, что бедный юноша был убит, и Джон Рэ воспроизводит эту версию. Другой биограф, Чарлз Райл Фэй, автор книги «Адам Смит и Шотландия его времени», сомневается в достоверности этих известий. Была ли это дуэль, о которой в семье и среди близких предпочитали почему-то молчать?

Что вывез Смит из Парижа?

Если понимать этот вопрос буквально, то хороший гардероб: вещь не самую главную, но полезную. Это нам известно из описи его имущества, сделанной слугой-французом, которого Юм оставил в наследство другу.

Далее, по единодушному мнению соотечественников, философ из Глазго сам изменился в лучшую сторону: стал свободнее в обращении, увереннее, деловитее.

Это довольно просто. Несравненно сложнее вопрос, как отразился Париж на мышлении Смита. Я уже писал о попытках превратить его в ученика физиократов. Но столь же неверно отрывать Смита от французских влияний — экономических, философских и просто жизненных, даже бытовых.

Каждому биографу приходится сталкиваться с «проблемой влияний». В некотором смысле вся наша жизнь — сплошные влияния, воздействие внешней среды.

Формирование духовного мира любого человека — не механическое сложение внешних воздействий,