европейских купцов? Не добросовестные торговцы, а кто вовремя дьяку взятку сунет да конкурентов перед властью очернит. А Корнелиус, жалкий простак, еще рассчитывал сделать здесь честную коммерцию! Да разве с этими дикарями сговоришься.

С рыжими волосами для париков «Лаура» никак не задавалось. У русских баб, видите ли, показывать волосы считается срамом. Они скорей всё остальное на обозрение выставят, чем свои лохмы. Поди разбери под платками да шапками, кто тут рыжий, а кто нет. Девки, правда, косы наружу выпускают, но у московиток коса – девичья краса. Чем она длинней и толще, тем невеста больше ценится, хоть бы даже вся рожа в прыщах. Косу девка ни за какие деньги не продаст. Оставались только гулящие, которые ходили по Москве простоволосыми. Этих-то полно, проходу от них нет, но рыжих попадалось куда меньше, чем в той же Голландии. Пока Корнелиус добыл волосы нужного оттенка только у одной, вовсе спившейся, за штоф вина и полкопейки. После рассмотрел – они хною крашенные.

Однако пергаментную завертку с торговым образцом берег, не выбрасывал. В полку поговаривали, скоро будут на Север посылать, против старообрядцев, что заперлись в своих лесных скитах, крестятся не по-правильному и царских податей платить не желают. Там, на Вологодчине, будто бы рыжих много. Фон Дорн прикидывал, как будет брать трофеи. Под корень резать не станет, не зверь, можно бабам и девкам вершка по четыре оставить. Ничего, через год новыми волосами обрастут.

А не пошлют в северные леса – не надо. Тогда вступит в действие секретная Диспозиция.

– Новиков, шпынь ненадобный! Свинячий морда расшибу!

Фон Дорн бросился к Миньке Новикову из четвертого плутонга. С Минькой беда – подлый, жестокий, другие солдаты его боятся. Вчера, говорят, кошку поймал и с живой шкуру драл – визгу было на всю казарму. Следствия по этому пакостному случаю Корнелиус еще не учинял. Если окажется правда послать Миньку с запиской к полковому прохвосту, пускай всыплет извергу полета горячих, чтоб не мучил бессловесных тварей, не позорил солдатского звания. Вот и сейчас, разучивая боевой прием – как удар ножом отбивать Новиков нарочно вывернул руку щуплому Юшке Хрящеватому. Тот весь скривился от боли, а закричать боится.

Пришлось Миньку побить. Корнелиус поставил его стоять «смирно» и поваксил ему харю – несильно, чтоб переносицу не сломать и зубов не выбить, но все же до крови. Минька подвывал, руки держал по швам. Ничего, выродок, у прохвоста под розгами ты еще не так завоешь.

К розгам и оплеухам фон Дорн прибегал нечасто, только если уж такой солдат, что слов и увещеваний вовсе не понимает. Начальствующий над людьми должен уметь к каждому свой подход найти, иначе какой ты командир? Если солдат плох – значит, офицер виноват, не сумел выучить, не додумался, как ключ подобрать. Но есть, конечно, и такие, как Новиков, кто отзывчив лишь на битье и ругань.

Битье ладно, хорошо бы и вовсе без него, а вот ругань в военном ремесле – первейшее дело, без нее ни команду отдать, ни в атаку повести. Изучая русский язык, фон Дорн первым делом взялся за эту словесную науку. В ругательстве, не в пример прочим умениям, московиты оказались изобретательны и тонки. Причина тому, по разумению Корнелиуса, опять была в чрезмерной строгости законов. За матерный лай власть карала сурово. По торжищам и площадям ходили особые потайные люди из числа полицейских, по-русски – земских ярыжек, держали ухо востро. Как заслышат где недозволенную брань, кто про кровосмесительное подло кричит, ярыжки такого сразу хватают и тащат на расправу. Только эта мера плохо помогает – от нее ругаются еще витиеватей и злее. Да и сами блюстители благонравия, когда ругателя за волосы в Земской приказ волокут, так бранятся, что непривычные люди, из приезжих, обмирают и творят крестное знамение.

Доскональное знание московского речевого похабства нужно было не только для воинской службы, но и для успеха Диспозиции. Поэтому лаяться Корнелиус выучился так убедительно, что бывалые кукуйцы только крякали, а Стешка иногда краснела, иногда смеялась. Погодите, грозился про себя фон Дорн, то ли еще будет. Так выучусь на вашем варварском наречии изъясняться, что никто по разговору за немца не признает.

По правде сказать, и туземную любовницу поручик завел себе неспроста, с умыслом. На его бравые усы и сахарные, толченым порошком чищенные зубы заглядывались и служанка Лизхен из «Аиста», и вышивальщица Молли Дженкинс, а он предпочел Стешку. Почему? Кроме прочих уже упомянутых резонов еще и потому, что половина времени при свиданиях уходила на учение: как называется вот это, как сказать вот то, да как правильно выговорить «pastszchenok».

По вечерам, наскакивая в конюшне на мешок с соломой и тыча в него из разных позиций шпагой (эту экзерцицию необходимо проделывать ежедневно, чтобы не утратить гибкости членов и сноровки), фон Дорн воображал, что разит весь сонм подлых московитов, и говорил своим врагам так.

Вы думаете, что навеки схоронили меня в вашем гнусном болоте? Положили в гроб, заколотили гвоздями и сверху присыпали сырой русской землей? Мы, европейцы, для вас – нелепые, безъязыкие уроды, nemtszi, каждого такого за версту видать? Говорите, у вас не бывало прежде, чтоб иностранец из Москвы обратно в Европу убежал? Кто пробовал – быстро ловили, били батогами, рвали ноздри и в Сибирь. Ничего, скоты длиннобородые, такого немца, как Корнелиус фон Дорн, вы еще не встречали. Уйду от вас, убегу, хрен с горчицей вам всем в глотку! Верну себе свободу, добуду богатство, и с обидчиком сквитаюсь, dolg platezchom krasen.

А Диспозиция у Корнелиуса была вот какая.

За год, к следующему лету, выучить русский язык – да так, чтоб не могли опознать иностранца. Московская одежда уже была припасена: кафтан, островерхая шапка, юфтевые сапоги. Скоро, месяца через два-три, пора будет бороду отпускать.

А главный пункт Диспозиции состоял в том, чтоб из Москвы не с пустыми руками утечь, побитой собакой, а при трофеях и полном душевном удовлетворении.

В день, когда подьячий Иноземского приказа Федька Лыков, от кого все обиды и ущемления, за какой-нибудь надобностью явится в присутствие при «большом наряде», то есть в казенном царском кафтане из Оружейной палаты, подстеречь мздоимца в тихом углу, каких в Кремле множество. Стукнуть раз по лбу, чтоб обмяк. Кафтан, сплошь золотом тканый, с жемчужным воротником и рубиновыми пуговицами с него снять, шапку с соболями и алмазным аграфом тоже. Вот и будет возмещение за отобранный капитанский чин, за недоплаченное жалованье и украденные подъемные. С большущими процентами.

Хватит и отцовскому будильнику на подобающие хоромы, и брату Клаусу на возрождение Теофельса останется. Сладостней же всего то, что гнусного Федьку за пропажу царского добра будут долго батогами сечь, пока не возместит ущерб до последней полушки. Попомнит, lahudrin syn, «Корнейку Фондорина».

К своему переиначенному на туземный лад прозванию поручик привык не сразу. Выговорить «Cornelius von Dorn» русским отчего-то было не под силу. Теперь он откликался и на Корнея Фондорнова, и на Корнейку Фондорина. Пускай. Недолго терпеть осталось.

Напоследок, перед тем как идти к Стешке обедать, Корнелиус затеял главное на сегодня упражнение: огненный бой ротным построением. Эта батальная премудрость была его собственным изобретением, предметом особенной гордости.

Началось с того, что мало кто из русских мушкетеров оказался пригоден к стрельбе. До поручика фон Дорна за неисправностью оружия да отсутствием пуль с порохом солдаты палить не умели вовсе. Когда, избавившись от капитана Овсейки и кое-как наладив мушкеты, Корнелиус впервые повел роту на стрельбище, вышло худо. Перед тем как нажимать на спусковую скобу, мушкетеры крестились и жмурили глаза, а двое (сам же и недосмотрел), забыли в стволе шомполы, отчего одному вышибло глаз, другому оторвало пальцы. Положим, за увечья поручику ничего не было, в московитском войске это дело обычное, но пришлось обучать стрельбе каждого солдата по одиночке. Зато теперь – хоть в армию к принцу Конде, краснеть за такую роту не придется.

Мишени фон Дорн велел воткнуть в землю у глухой стены заброшенного лабаза: сто жердей с руку толщиной – вроде как турецкие янычары.

По команде «Рота, к палбе становис!» солдаты забегали, выстроились четырьмя шеренгами, каждый на своем месте. В первой шеренге лучшие стрелки, за ними, в затылок, заряжальщики.

Верховой боярин подъехал ближе, встал подле арапа. Теперь можно было разглядеть и лицо: резкие, сухие черты, нос с горбинкой, а брови при седой бороде черные. По всему видно, большой важности человек.