А ветер неистовствовал, он рвал соломенную крышу амбара, шумел в голых вишнях сада, остервенело стучал калиткой, бросал на землю новые потоки дождя.

— Вот так и живем — ни земли, ни неба не видим… Только в ушах шумит, — проговорил Мирон.

Федько вернулся минут через десять с лампой в ведре, закрытом сверху мешком, прошел в амбар. За ним прошмыгнул Володька. Под навесом запрыгали тусклые блики.

— Ну, страннички, проходите, — пригласил Федько, — не обессудьте за прием. Рад бы в дом позвать, да там и плюнуть некуда — впритирку живем, как селедки в бочке.

Вошли в амбар, который давно приспособили под жилье. Сусеки переделаны в нары, а нижние их выступы, из которых когда-то выгребался хлеб, приспособили для сиденья. В углу стояла железная печка, рядом — стол, сбитый из неоструганных досок.

Мирон затопил печку. В трубе зловеще заревело. Поставил на печку большой чугун картошки. Федько выкладывал на стол хлеб, соленые огурцы, капусту.

— Трубку не свари, — пошутил он.

— А она уже готова: испеклась, — ответил Мирон. — Другую делать надо.

— А я вам новую приготовил, — сказал Володька и подал Мирону сделанную из картошки трубку. По правде сказать, это ещё не была трубка. Это была самая обыкновенная сырая картошка с высверленной ножом серединой и с маленьким отверстием в боку, в которое Мирон вставил деревянный чубук.

— Удобная штука, — сказал Мирон, набивая трубку. — Бумаги нет, а картошки пока хватает.

— Не обзавестись ли и нам, хлопцы, такими трубками? — сказал я своим радистам.

— А я сейчас сколько хотите трубок вам наделаю, — отозвался Володька.

Он перерезал пополам картошки, проворно высверливая их ножом. Только вместо деревянного чубука Володька предложил мне стебель камыша. Трубка действительно оказалась удобной. Дым хотя и припахивал сыростью, но ничего, сходило…

В амбаре стало тепло, и мы пристроили нашу одежду на просушку. Я сидел у дверцы печи. Жар хватал за лицо, прогревал гимнастерку, щекотал. После обильного ужина клонило ко сну. Радисты залезли на нары и вскоре захрапели. А мне спать и в эту ночь почти не довелось. Она прошла в разговорах, сблизила нас с Володькой, с его дядей и с Мироном, и если бы я получил задание начинать партизанские действия на Полтавщине, я, вероятно, заложил бы базу неподалеку от деревни Локоть, хотя место для этого было не очень-то подходящее — голая степь.

Никто, конечно, не поручал Федько оставаться в тылу врага. Произошло это само собой. Бригадиру колхоза поручили эвакуировать гурт скота на восток, а потом продолжать работу в одном из уральских колхозов. А он мечтал попасть на фронт, хотя давно уже из-за близорукости был признан негодным к военной службе. Ему не удалось ни эвакуировать скот, ни уйти на фронт… Долго бродил Федько в окружении и вынужден был вернуться домой. Очки он потерял при бомбежке.

— А скот? — спросил я Федько. — Куда скот девался?

— Скот? По программе со скотом поступил. Часть войскам отдал, часть крестьянам, а часть…

— Нож в пузо, и кишки вон, — перебил его Володька. — Фашисту, что ли, оставлять!

— Ишь ты, какой прыткий, — ухмыльнувшись, сказал Федько. — Не совсем так, но…

Он не договорил, опять достал грязный кисет, пошарил по карманам, отыскивая бумагу, но так и не закурил, сунул кисет в карман.

— А ну-ка, достань мне свою газету, — обратился он к Володьке.

Малыш взобрался на нары и из-под стрехи вытащил лоскут кожи, свернутый в тонкую трубку, в которой была газета. Федько развернул её. Я увидел портрет Сталина.

Это была «Правда» от 3 июля 1941 года. Точнее сказать, половина газеты — первые две полосы с выступлением Сталина по радио.

— «Товарищи! — начал читать Федько, и голос его задрожал: — Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

В амбаре установилась строгая тишина. Лишь ревело в трубе — то жалобно и протяжно, то сурово и угрожающе, да попрежнему шумел соломой ветер на крыше…

— Дай мне газету, — сказал я Федько. Он посмотрел на меня и перевел взгляд на Володьку.

— Только не насовсем, — встревоженно сказал Володька.

Федько передал мне газету, и я продолжал её чтение. Я прочитал газету от начала до конца. И Федько, и Володька, и Мирон слушали так, будто слышат впервые, хотя знали речь Сталина почти наизусть. Когда я закончил, Федько сказал:

— Мучает враг Украину. В подземелья, в казематы, в тюрьмы гонит наших людей. А ничего этим не добьется. Партия всегда с нами… Вот она — правда партии. Она, — Федько положил большую руку на грудь, — она у каждого из нас вот здесь. Наше дело правое… Победа будет за нами!

Побарабанив пальцами по столу, он тихо запел:

Мы долго молчали. Федько поднялся и вышел во двор. Он недовольно там свистнул:

— Так и есть — разгонит. Уже небо на востоке светлеет… И заморозит порядком.

— Что ж в этом плохого? — сказал я. — Идти будет легче.

— Вам-то будет легче, — ответил Володька, — дядько за хлеб беспокоится: молотить гады заставят…

Он взял из моих рук газету, бережно разгладил загнувшийся угол, сложил ее вчетверо и снова закатал в кожу.

— В другое место спрячу, — пояснил он. — А то вдруг немец да спалит амбар, ну и пропало тогда всё. Она мне дороже всего на свете…

Федько вернулся в амбар незаметно. Я услышал, как он откашлялся, точно у него что-то застряло в горле, и спросил сам себя: «Что делать?»

— Может быть, правду и волю, о которых теперь в народных песнях поется, подождем здесь, в амбаре, как ты думаешь? — спросил я. — Будем печурку топить, картошку варить. Так, гляди, время незаметно и пройдет.

— Шутишь, товарищ! Эдак штаны просидеть можно… Вот с чего начать — в этом дело.

Федько задал мне тот самый вопрос, над которым и я немало раздумывал в долгом нашем пути. Но я шел к намеченной цели, имея определенную задачу, Федько же ни от кого не получал заданий. Он имел только газету «Правда» и совесть патриота. Он хотел жить по программе, изложенной в газете. Я решил ему помочь и признался, что выполняю специальное задание. Он слушал меня, как мне казалось, с завистью. Даже сказал:

— Видишь вот, у вас-то всё хорошо — задание, идете в леса, а тут неубранная кукуруза да стебли подсолнуха торчат как огородные пугала. Степь, голая степь… Одним словом, Полтавщина. Попробуй-ка…

— Пойдем, Федько, с нами, — предложил я ему. — На Житомирщину…

— Что же мы там делать будем?

— Партизанить. Создавать боевые отряды…

Федько усмехнулся:

— На Житомирщину? А Полтавщину, значит, бросить? Пусть, стало быть, тут фашисты пануют?.. Нет, никуда я не пойду… Подскажи-ка лучше, товарищ, что сейчас нам делать? Как поступить? Вот, скажем, хлеб. Всё дочиста у нас заскирдовано, всё до последнего снопа… Постарались, дурни, себе на беду.

— Ну а как же было не скирдовать? — заговорил Мирон. — И ты бы так поступил, Федько, як мы. Ну, сами посудите, — обратился он ко мне: — бои идут такие, что, казалось, фашисту и вовеки никуда дальше не двинуться, а тут погода день ото дня краше. Ну и думали: заскирдуём, обмолотим и государству свезти