теряете даже себя.

Мы не захватили кислород, даже легкие бустермаски, действующие по принципу обратного осмоса, усовершенствованные за последнее десятилетие. У нас была одна такая маска, на случай если у кого-то случится отек легких или что-то в этом роде, но мы оставили ее вместе с плитой, большей частью шнуров и другим дополнительным снаряжением чуть повыше Лагеря Номер Четыре. В то время это казалось хорошей идеей.

Но теперь я мог думать только о дыхании. О том, как втянуть в легкие хоть глоток воздуха. Каждое движение, каждый шаг требовали все более глубокого вдоха, больше кислорода, чем находилось в моей системе. Полу, похоже, становилось все хуже, хотя он каким-то образом держался. Гэри шагал ровно, вроде бы не сбиваясь, но иногда выдавал свое недомогание нечетким движением или короткой паузой. Этим утром, перед уходом из Лагеря Номер Шесть, его дважды вывернуло. Ночью мы проснулись после минуты- другой полусна, задыхаясь, отчаянно глотая воздух, хватаясь за грудь, чувствуя, как на нее легло нечто тяжелое и кто-то яростно пытается задушить нас.

Что-то действительно стремилось убить нас здесь. И не что-то, а всё. Мы зашли высоко в Зону Смерти, а К2 было абсолютно безразлично, что с нами будет.

Хорошая погода по-прежнему держалась, но ураганные ветры и бури были на подходе. Стоял конец августа. В любой день или ночь мы можем застрять здесь на несколько недель безжалостного шторма, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. И наверняка умрем от голода.

Я подумал о красной аварийной кнопке на наладоннике.

Мы сказали Канакаридесу об этой кнопке, когда грели суп в Лагере Номер Пять. Богомол попросил показать дополнительный наладонник с аварийной кнопкой, взял в лапу и выбросил из палатки в ночь.

Гэри долго глядел на жука, прежде чем ухмыльнулся и протянул руку. Передняя лапа Канакаридеса развернулась, поднялась, три пальца обхватили руку Гэри и пожали.

Тогда я посчитал этот поступок не только хладнокровным, но и героическим. Теперь же отчаянно жалел о пропаже чертовой красной кнопки.

Мы зашевелились, оделись и принялись греть воду для последнего обеда, вскоре после половины второго утра. Никто из нас все равно не мог спать, а каждый лишний час, проведенный в Зоне Смерти, означал дополнительную возможность отправиться на тот свет. Дополнительную возможность потерпеть поражение. Но мы двигались так медленно, что натягивали ботинки, казалось, несколько часов и прикрепляли «кошки» целую вечность. В начале четвертого мы отошли от палаток, которые оставили в Лагере Номер Шесть. Если переживем этот подъем, значит, вернемся.

Холод стоял невероятный. Даже термскины и наружные парки не могли нас согреть. Поднимись сейчас ветер, и мы не сможем продолжать восхождение.

Сейчас мы находились на так называемой Финишной Прямой. Предполагалось, что мы пройдем по внешней стене К2 к самому освоенному маршруту, вверх по северо-восточному ребру Абруцкого, если Финишная Прямая окажется недоступной. Думаю, все мы, трое, с самого начала подозревали, что дело кончится ребром Абруцци: большинство наших предшественников, поднимавшихся по северо-восточ-ному ребру, именно здесь и сдавалось. Даже легендарный Рейнгольд Месснер, возможно, величайший альпинист двадцатого века, был вынужден изменить маршрут на более легкий Абруцци, опасаясь потерпеть поражение на Финишной Прямой.

К полудню того дня, который, как предполагалось, должен был ознаменоваться нашим восхождением на вершину, Финишная Прямая казалась совершенно недосягаемой, как, впрочем, и траверс к ребру Абруцци. Снег на внешней стене К2 был настолько глубок, что пройти через него, по-видимому, было невозможно. Каждую четверть часа сверху срывались лавины. А над нами снег еще глубже. Мы застряли.

Там, где обрывалось снежное поле, начиналась вертикальная ледяная скала, поднимавшаяся прямо в небо не меньше, чем на сто пятьдесят футов. Все мы стояли там, в утреннем свете: трое вытирали очки, глупо пялясь на скалу. Мы знали о ее существовании. Просто понятия не имели, что это за сука.

— Я иду первым, — прохрипел Пол. Он едва держался на ногах. Но поднялся на скалу менее чем за час, вбивая в нее крючья и привязывая остаток веревки. Когда и остальные медленно приплелись за ним, Пол почти терял сознание.

Над ледяной скалой возвышалась каменная гряда, такая крутая, что снег к ней не прилипал. Камни держались едва-едва, и вся эта штука выглядела крайне предательской: то самое рассыпающееся под ногами дерьмо, которое каждый уважающий себя альпинист обойдет десятой дорогой, даже если это займет лишние полдня.

Сегодня идти по траверсу нельзя. Любая попытка пошевелиться здесь, на внешней стороне, почти наверняка вызовет сход лавины: поверх старого льда намело мягкого, готового в любую секунду слететь снега.

— Теперь я впереди, — вызвался Гэри, запрокидывая голову и оглядывая каменную гряду. При этом он держался обеими руками за виски. Я знал, что из нас троих его сильнее всех терзают головные боли Зоны Смерти. Последние четыре-пять дней и ночей любое слово или вздох Гэри сопровождались ударами стальных осколков внутри его черепа, где-то за глазами.

Я кивнул и помог Полу встать. Гэри принялся взбираться на нижний пласт.

К середине дня мы дотащились до вершины гряды. Поднимается ветер. С почти вертикальной стены снега и льда вихрится снежная пыль. Вершина скрыта в тумане. Над узким кулуаром[25], поднимающимся, подобно дымовой трубе, в самый замерзший ад, начинается снежное поле вершинной башни. Мы уже выше 27 000 футов.

Высота К2 — 28 250 футов.

Последние тысяча двести футов могут с таким же успехом измеряться в световых годах.

— Я буду прокладывать путь по кулуару, — слышу я собственный голос. Остальные даже не кивают, просто ждут, пока я начну. Канакаридес опирается на ледоруб в ранее невиданной позе.

Сделав первый шаг по кулуару, я немедленно проваливаюсь до колен. Это немыслимо. Я бы заплакал, да только слезы замерзнут на стеклах очков и ослепят меня. Невозможно сделать еще один шаг в этой крутой гребаной лощине. Я и дышать-то не могу. Голова разламывается так, что перед глазами все сливается, пляшет, и сколько ни протирай очки, видимость лучше не становится.

Конец дня. Когда мы доберемся до вершины, будет почти темно. Если мы доберемся до вершины.

Теперь все зависит от снега, который вздымается над нами, устремленный к неправдоподобно темно-синему небу. Если снег замерз, не такой кашицеобразный и глубокий, как тот доходящий до бедер суп, через который мне пришлось брести по кулуару, тогда шанс есть, хотя спускаться придется ночью.

Но если снег глубок…

— Я впереди, — говорит Гэри, пристраивая поудобнее маленький рюкзачок для восхождения, и медленно тащится наверх, чтобы заменить меня. На верхушке узкого кулуара тянется каменная полоса, и он, шагнув с нее, либо провалится в рыхлый снег, либо ступит на плотный наст. Если поверхность твердая, все мы окажемся на ней, используя «кошки», чтобы вонзаться в снег следующие два часа подъема на вершину, хотя отсюда вершина по-прежнему не видна.

Пожалуйста, Господи, пусть она будет твердой!

Я пытаюсь оглядеться. Прямо под моими ногами — обрыв до невозможно далекого острия кинжала, гораздо ниже — гребень, где мы устраивали Лагерь Номер Два, милями и милями ниже — изгибающаяся, покрытая застывшей рябью река ледника Годуин-Остен и смутные воспоминания о Базовом Лагере и живых существах: ящерицах, воронах, лишайниках, кустиках травы, там, где ледник вытаял, обнажив землю. По обе стороны простирается Каракорум: белые пики вздымаются вверх, как острые клыки, далекие вершины сливаются с гималайскими хребтами, и только один пик… я не слишком глуп, чтобы гадать, который именно, стоит, гордый и неприступный, устремившись в небо. Красные холмы Китая горят в густой дымке пригодной для дыхания атмосферы в сотне миль к северу.

— О’кей, — говорит Гэри, ступая со скалы.