котором он нуждается.
Он решил отложить разговор. -
— Я думаю, нам незачем ломать себе голову, — сказал он. — Американцы не будут участвовать в этой операции.
Но оказалось достаточно, чтобы из всех американцев в игре принял участие только капитан Кимброу, и вот Шефольд-в руках нацистских солдат, он идет сейчас рядом с одним из них, поверженный властелин, произведший на Кэте впечатление особенно беззащитного человека. Если бы она знала, каков он на самом деле, она еще решительней воспротивилась бы тому, чтобы Динклаге и Хайншток использовали его для этой миссии.
В конце концов все свелось к тому, чтобы подвергнуть Шефольда испытанию на мужество. Она знала, что Хайншток не согласится с таким утверждением. «Ведь он мог отказаться», — возразил бы он, если бы Кэте сформулировала свою мысль именно так. И действительно, еще вчера он ей сказал:
— Жаль, что он в конце концов все же не отказался.
Однако на ее вопрос:
— Но ты не намекнул ему на это? Почему ты просто не запретил ему?
Хайншток ответил:
— Вы же хотите, чтобы все осуществилось, ты и Динклаге? Или вы уже этого не хотите?
Она медлила, не уходила, ибо не могла отделаться от мысли, что никогда больше не увидит этой хижины; она думала о том, какой шанс (завоевать ее расположение) упустил Хайншток, не запретив Шефольду его переход через линию фронта и тем самым не остановив всю операцию.
Позднее, когда она станет вспоминать хижину, первое, что возникнет в ее памяти, будет это существо, не принадлежавшее - сразу видно! — к перелетным птицам. Сжавшись, сидело оно наверху, в полутьме ящика, дитя ночи и зимы, существо, которое остается здесь. Удивительно, как время от времени оно резко поворачивало свою круглую голову; поскольку у него не было шеи, возникало впечатление, будто большая серая маска вращается на невидимом шарнире. Хайншток говорил Кэте, что у сов исключительно хороший слух. Снизу оперение сыча было грязно-желтым, с темными полосками; Кэте хотелось прикоснуться к нему, но она не решалась; сыч не был животным, которое позволяет себя гладить — разве что приучить его к этому.
В голове птицы еще гнездилась боль, голова кружилась, сыч плохо воспринимал окружающее. Заметив движущуюся тень, он пронзительно вскрикнул: «Кью-вик!» Потом снова какие-то чужие голоса. Он ощущал отсутствие зелени, шелестящей на ветру, твердой древесной коры, омывающего тело воздуха, плещущей воды, дупел, темноты. Однажды он вспомнил снег.
Возвращаясь на велосипеде в Винтерспельт, разгоряченная, но без всяких признаков испарины, Кэте размышляла о мужестве. Существовала большая разница между видами смелости. Смелость Шефольда, пошедшего через линию фронта, была совсем иной, нежели та, какую пришлось бы проявить ей, если бы она пошла к американцам и назад к Динклаге. Для этих одиноких прогулок через лесистую долину («провернуть это дело одной»), вероятно, вообще не нужно было никакой смелости, а нужно было нечто другое, чем она обладала: неудержимое желание вырваться, перебраться на новое место (сегодня ночью она это сделает), желание, которое она обнаружила в себе с того момента, как покинула Берлин.
В это время Шефольд…
Когда, почему, при каких обстоятельствах человек решается проявить мужество? Ведь даже то обстоятельство, что его подвергли испытанию на мужество, не является достаточной причиной. Хайншток был абсолютно прав: Шефольд мог отказаться.
Он должен был отклонить хотя бы этот, предварительный, вообще не предусмотренный программой визит. Никто не мог бы его за это упрекнуть.
РОЖДЕНИЕ ПАРТИЗАНКИ
Кое-что проясняется
1
Знакомство между Кэте и майором Динклаге состоялось так быстро — в первый же день появления Динклаге в Винтерспельте - потому, что ближе к вечеру 1 октября в доме Телена появился ординарец, который, смутившись при виде трех молодых женщин, спросил, не найдется ли у них ночника для майора.
В этой связи следует объяснить, что тот дом полугородского вида, покрытый серой штукатуркой и какой-то безликий среди чисто выбеленных крестьянских домов и сараев из бутового камня, дом, который реквизировали все части, стоявшие в Винтерспельте, и использовали как командный пункт, находился напротив двора Телена по другую сторону деревенской улицы и принадлежал ему. Старый Телен построил его для своего брата, священника, но тот умер, не успев выйти на пенсию. Если не считать сменявшихся в нем военных, дом стоял пустой. С тех пор как этот участок фронта перешел к 18-й моторизованной дивизии, здесь появилась желтая деревянная табличка с надписью «Командно-наблюдательный пункт батальона», которая у Кэте вызывала смех, не только потому, что батальон не участвовал ни в каких боях, но и потому, что, как ей стало известно, за этим столь значительным названием скрывалось не что иное, как обычная войсковая канцелярия. Поскольку дом принадлежал Телену и находился рядом, то получалось, что майор, когда ему что-то было нужно, первым делом посылал к нему.
Ефрейтор-ординарец, по-видимому, одновременно и денщик
Динклаге-догадка, подтверждение которой Кэте обнаружила за ужином на следующий день, — смущался все больше, потому что старик Телен, словно сплетенный из ржавой проволоки, сидел за столом со стаканом домашнего шнапса и угрюмо молчал, а девушкам доставляло удовольствие видеть растерянность ординарца, особенно Кэте, потому что тон, каким он изложил просьбу майора, свидетельствовал о том, что пользование лампой по ночам не вызывает у него ни капли сочувствия.
Конец этому молчаливому, даже враждебному оглядыванию ординарца положила Тереза.
— Лампа есть только у тебя, — сказала она Кэте. — Может, одолжишь ее господину майору?
— Но лампа мне самой нужна, — сказала Кэте. Она представить себе не могла, что лишится возможности читать вечерами в постели.
Когда солдат ушел, Элиза вспомнила, что в кладовке на чердаке у них есть еще одна лампа. Они втроем пошли наверх и стали искать; от мрачной нелюбезности, которую они проявили внизу, в комнате, не осталось и следа — их вдруг охватило смешливое, дурашливое настроение. Они нашли ночник, принесли его вниз, ввинтили лампочку, проверили, горит ли она, стряхнули пыль с ветхого лилового абажура.
Оставалось отнести лампу в дом напротив на «командно - наблюдательный пункт батальона», это поручили Кэте. Хотя старый Телен даже не взглянул на дочерей, а только пристально смотрел в угол, Тереза и Элиза в его присутствии не смели и думать о том, чтобы отправиться к майору, хотя сделали бы это с величайшим удовольствием. Элиза сослалась на работу в хлеву, а на лице Терезы появилось выражение, которое Кэте истолковала не только как робость перед отцом, но и как озабоченность — Тереза погрузилась в мысли о Борисе Горбатове, который сегодня, в воскресенье, не работал на дворе. Роман с русским вынуждал ее по возможности избегать встреч с немецкими солдатами.
Когда Кэте, держа в руках ночник, пересекала улицу, она спросила себя, почему и она, и обе дочки Телена вели себя в кладовке как девочки-подростки, хотя все три уже давно вышли из этого возраста.
2
В доме было тихо. Кэте, не постучав, отворила дверь канцелярии и увидела прямо перед собой Динклаге; он стоял у письменного стола штабс-фельдфебеля Каммерера и тотчас поднял на нее глаза, оторвавшись от бумаги, которую читал. Он был один; наверно, в эти воскресные предвечерние часы отпустил писарей, чтобы те могли устроиться на квартирах.
