По поводу того, что он упорно не желает этого делать, о чем говорит условная форма приведенной фразы и слово «конечно», могут быть высказаны следующие предположения:
1. Возможно, что за время, прошедшее с сегодняшнего утра, когда Кэте передала ему новость, он изменил свое мнение о плане Динклаге, понял, что, независимо от того, удастся операция или нет, речь идет о событии, имеющем в военной истории чрезвычайное значение.
2. Он действительно считает, что делу уже дан ход. Если Динклаге поговорил с Кэте, Кэте с ним, Хайнштоком, он с Шефольдом, Шефольд с этим американским офицером в Маспельте, то это значит, что события уже приняли такой оборот, что повернуть их вспять невозможно. Является это выражением тривиальной логики типа «взялся за гуж, не говори, что не дюж» или чем-то гораздо большим, остатком веры в неотвратимое у этого приверженца абсолютного просвещения, — кто знает?
3. Он увидел — не в самом плане, а в его осуществлении — результат любовной связи между Динклаге и Кэте и почувствовал, что результат оказался слишком весомым для этой связи и что ему достаточно поддержать одно, чтобы разрушить другое. Неудовольствие, даже страх Кэте, вызванный условием, поставленным Динклаге и касавшимся Шефольда, были для него первым знаком ее сомнений, той критики, которой она подвергла Динклаге. Все это, конечно, он ощущал весьма смутно, не очень отдавая себе в этом отчет. Однако нельзя упускать из виду, что и при таком характере, как его, ревность может привести к неожиданным действиям.
Но он не назвал ни одной из перечисленных здесь причин своего отказа «дать отбой», а ограничился технической стороной дела, сказав Кэте:
— Знаешь, если Динклаге гарантирует Шефольду безопасность при переходе через линию фронта, то для Шефольда это менее рискованно, чем все остальное.
Сознавал ли он, что тем самым принимает тот офицерский кодекс чести, который только что отрицал?
С помощью этого аргумента ему удавалось также поддерживать в Шефольде нужное настроение, хотя это было и не так просто.
Когда на следующее утро, в воскресенье 8 октября, Шефольд появился снова, настроение его заметно ухудшилось.
— Кимброу вел себя странно, — сообщил он. — Он меня выслушал, задал вопросы, но в ответ не сказал ничего, кроме того, что поговорит с командиром полка. Он добавил, что не представляет
себе, чтобы там пошли на это предложение.
— Ну, а я вам что говорил, — сказал Хайншток, но умолчал, что такое решение считал самым лучшим. Если бы американцы отказались играть в эту игру, Динклаге мог бы спрятать свой бессмысленный индивидуалистический план в ящик, а Кэте, Шефольд и он, Хайншток, спокойно дождались бы конца войны.
— Во-первых, сам Кимброу не обнаружил ни малейшего восторга, — сказал Шефольд. — Вы мне можете это объяснить?
— Интернационал офицеров — вот как это можно назвать, — сказал Хайншток. — Они не любят, когда кто-то из них нарушает общий порядок.
Шефольд покачал головой.
— Вы не знаете Кимброу, — заметил он. — Он совершенно не похож на стопроцентного офицера.
— Зато Динклаге — офицер на сто пятьдесят процентов, — сказал Хайншток и сообщил, какое условие придумал Динклаге для последнего этапа шефольдовской миссии.
Поначалу Шефольд решительно отказался выполнять это требование.
Хайншток наблюдал за ним, когда он в полном замешательстве выкрикнул:
— Нет! Это уж чересчур!
Багровое лицо Шефольда не обладало способностью бледнеть. Только в его глазах, тоже голубых — однако их голубизна была совсем иной, чем фарфоровая голубизна глаз Хайнштока, — появилась какая-то тусклость, замутненность.
Овладев собой, он сказал:
— Исключено! Я охотно сделаю все, но я не желаю попасть в руки нацистских солдат.
Хайншток не любил слово «наци», которое было в ходу на той стороне. Он впервые услышал его от Шефольда. Оно казалось ему слишком мягким по сравнению с тем, что оно обозначало. На его чешско- немецкой родине слово «наци» было сокращенной формой католического имени Игнац.
Вопреки своему намерению убедить Шефольда он сказал:
— Я, конечно, понимаю, что этому господину недостаточно получить все те известия, которые ему, возможно, передадут американцы, так сказать, в приватном порядке, через женщину…
Он осекся.
Шефольд тотчас зацепился за эти слова.
— О, — сказал он, — значит, тут замешана женщина. Кто она?
— Это вас не касается, — сказал Хайншток. Теперь он вымещал на Шефольде свое раздражение, вызванное тем, что допустил оплошность, упомянув Кэте.
Шефольд не дал увести себя от этой темы. Казалось, это даже заставило его на какой-то миг забыть о том возмущении, которое вызвало у него неслыханное требование Динклаге. Он начал делать выводы из оговорки Хайнштока.
— Так, значит, все это затеяла женщина, — сказал он, не обращая внимания на то, что Хайншток пришел в дурное расположение духа. — Черт побери! Это должна быть необычайная личность, если она одновременно пользуется доверием майора и вашим, может служить связной между вами. А я представлял себе, что вы сами… — Он оборвал свою мысль, не договорив. — Я ломал себе голову, как вы вообще узнали о намерении Динклаге, но не допытывался, потому что не хотел лезть в ваши тайны и думал, что когда- нибудь вы меня в них посвятите. Самое позднее, когда все уже будет позади. Кстати, Кимброу меня сразу спросил, каким образом вы узнали об этом плане. Теперь я могу ему рассказать.
Казалось, он не замечал, что Хайншток смотрит на него с раздражением.
— Она хорошенькая? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Хотел бы я только знать, она выспрашивала майора по вашему заданию или…
— Боже милостивый, — сказал Хайншток, — замолчите же наконец!
По виду Шефольда нельзя было понять, обиделся он или нет. Он улыбнулся, но улыбка его скорее выдавала растерянность.
В этот момент он наверняка вспомнил о том, что, болтая о Хайнштоке, люди в трактирах Айгелыпайда или Хабшайда-эти разговоры и побудили его в один прекрасный день посетить владельца каменоломни — упоминали и некую приятельницу Хайнштока, молодую учительницу, которая эвакуировалась в Винтерспельт. Он чувствовал неловкость, настаивая на продолжении этой темы. Он не был бы Шефольдом, если бы не начал сразу же романтизировать образ неизвестной ему Кэте. Представление о таинственных, смелых и красивых женщинах-подпольщицах волновало его. Он был ревностный поклонник Стендаля, и при мысли о женщине, даже если он ее никогда не видел, у него начинался тот самый, описанный Стендалем, процесс кристаллизации. Его не смущало, что сейчас предметом его страсти была официантка в Сен-Вите. Возможно, мысль о том, что в операции принимает участие женщина, скорее побудила его согласиться на условие майора, чем утверждение Хайнштока, что переход через линию фронта будет для него менее рискованным, нежели все прочее, если майор гарантирует его безопасность.
Хайнштоку нечем было опровергнуть свои сомнения в том, что такая гарантия вообще возможна. Динклаге мог принять любые меры (издать приказ, запрещающий стрелять, сделать линию более разреженной, позаботиться о том, чтобы на ней дежурили только самые надежные и опытные солдаты), но момент, когда Шефольд появится на линии, все равно будет рискованным.
— А эта дама, — спросил Шефольд, — не может объяснить майору, что было бы гораздо проще, если бы я пришел в Винтерспельт по дороге? Я бы явился в его канцелярию, показал свое письмо, — вы о нем знаете! — и он, таким образом, принял бы уполномоченного по охране произведений искусства. Это было бы абсолютно естественно! При этом для меня риск был бы очень незначительным, а для него вообще никакого риска.
Хайнштоку не хотелось объяснять ему, почему Динклаге не устраивало такое предложение. Кэте уже излагала это майору, хотя и не уточняла деталей, но в ответ услышала только нечто о «доказательстве», в
