счастлива просто так, ничего не имея; счастлива, потому что солнце светит, потому что деревья летом зеленые, а зимой белый снег. Она этому выучилась — а потом уже я учился у нее. Так же можно выучиться счастью любви. Сколько людей находит это счастье — и через месяц, через год его теряют. Отчего же не сказать, как я жил и не терял?

Старость, болезнь, смерть идут на нами следом Но пока мы живы, воля к счастью может восстанавливать его — из пепла, из горя, из страдания, из смерти. И не в какое-то особое время, а в наше; и не на планете смешного человека, а здесь, — я был счастлив. И счастлив — сегодня. Хотя каждый день сталкиваюсь со страданием и страхом, и каждый день готов к смерти. И этот вечный поединок — не помеха счастью.

Мне хочется положить эти странички на чашу весов против стихов Блока, «что счастья и не нужно было, что сей несбыточной мечты и на полжизни не хватило…». Я не стыжусь, что мне этой реальности хватило на всю жизнь. Я не стыжусь, что Ира со мной расправилась, и к ней, как к солнцу, потянулись со всех сторон за счастьем (ср. «Сны», ч. 5, «В сторону Иры»). Что потом такой круг сложился вокруг Зининых стихов и Зининой елки. Я рад, что мне было кому служить, после кого поставить себя на второе место.

Как-то я подумал: что бы мне хотелось в раю? И вдруг представил себе огромный зал, в котором сижу у порога, а впереди — множество людей, и все они лучше меня, и я с радостью готов им служить. Потом пришло в голову: а куда подевались мерзавцы? Я их не видел; они, наверное, сзади, но назад оборачиваться нельзя; если обернешься — стены рая рухнут и откроется ад. Я не могу сказать, что прожил в раю. Скажу только одно: у себя дома мне не хотелось оборачиваться назад.

Я вспоминаю путь к этому счастью: он сам был счастьем. Несмотря на боль — счастьем. Я не смотрю на прошлое с ужасом и содроганием; скорее со смесью радости и грусти. Радости, что дал расцвести хоть одному цветку; и грусти, что не смог обойтись без ошибок и грехов.

Сам Бог не сумел сотворить мир так, чтобы в нем не было страдания. Закончив день, он говорил: тов (хорошо!). Но звери и птицы пожирали друг друга, а люди убивали бездомных собак. И в каждой земле — как некогда в земле Уц — сидит на своем гноище Иов…

Люди спрашивали Бога, зачем это? И Бог ответил: Я страдаю вместе с вами. Я не мог иначе сотворить мир. И Мое ликование творца смешано с болью. И Мои муки на кресте — путь к воскресению. И вы должны быть подобны Мне и пробиваться через однообразие дней и обвалы бед, сквозь муки и смерть — и творить счастье. Вашими руками творю его Я. И снова, как в первые дни, говорю: тов — хорошо! Йом тов! — хороший день, праздник!

К несчастью, большинство людей не в состоянии принять жизнь до этой последней глубины. Когда юноша Блок сблизился с первой своей Прекрасной Дамой. Ксенией Михайловной Садовской, взрыв чувственности смыл романтическое чувство. И защищая себя от новою духовного потрясения, от новой боли, он спрятался за мечту — и создал теорию, что иначе и не может быть, что любовь земная и любовь небесная вечно оторваны друг от друга и земного причастия небу не может быть…

Женившись на Любови Дмитриевне. Блок отказался быть ее мужем. Она пишет, что он «сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это „астартизм“, „темное“ и Бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот, еще неведомый мне мир, что я хочу его — опять теории: такие отношения не могут быть длительными. все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. А я? — „И ты так же“. Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло „как по-писаному“. Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со „злым умыслом“ моим произошло то, что должно было произойти, — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана, и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось».

Выходило, что теория подтверждалась практикой. И только много позже, на четвертом десятке, Блок пишет Дельмас: «Из бури музыки — тишина, и нет, не тишина; старинная женственность, — да и она, но за ней еще, какая-то глубина верности, лежащая в Вас; опять не знаю, то ли слово: „верность“? — Земля, природа, чистота, жизнь, правдивое лицо жизни, какое-то мне незнакомое; все это, все-таки, не определяет. Возможность счастья, что ли? Словом, что-то забытое людьми, и не мной одним, но всеми христианами, которые превыше всего ставят крестную муку; такое что-то простое, чего нельзя объяснить и разложить. Вот Ваша сила — в этой простоте».

В распятии Христа раскрылась великая тайна Бога: то, что Он страдает в каждой твари; и потому страдание должно быть принято не от Бога, не против Бога, а вместе с Богом. Но Бог — не только распятие, Он страдает вместе с Христом, ликует вместе с Кришной, уходит от мира в тишину созерцания, как Будда. Живой Христос знал это. Он умел приносить людям праздник; а в памяти о Нем страдание, крестные муки, распятие слишком выдвинулись на первое место. Атмосфера христианской культуры располагает всякую неудачу, всякое банкротство растягивать в бесконечность, в вечные антиномии Космоса. Тут и теория Блока, и теория Толстого в «Крейцеровой сонате»…

Очень немногие христиане поняли Евангелие как религию радости. Основной поток православного предания шел по другому пути. Церковь широко раскрывает свои двери потерпевшим кораблекрушение, она утешает мать, похоронившую своих детей, и калеку, никогда не знавшего любви. После смерти Иры только случай помешал мне войти в эти двери (тогда это еще не было модой). Но очень редко церковные люди учат, как уподобиться Отцу нашему небесному и творить счастье. Эти записки — для тех. кто хочет не только утешения в несчастье, кто готов до смертной черты бороться за счастье, быть ангелом счастья. Для тех, кому я пишу, условного, отделенного от всей полноты жизни Божьего мира, замкнутого в церковные