стенки слышно, так что перепутать было трудно.

Обычно бывало так, что он войдет, крикнет: «Здорово, это я!» — и прямиком в ванную, грязь отмывать, а тут он и мыться не пошел. Прошлепал к матушке на кухню, и я слышал, как они там о чем-то говорили. Ну что ж, я читаю дальше этот американский комикс про Человека — Летучую Мышь или какой мне тогда под руку подвернулся.

Немного погодя приходит Курт, ныряет в кресло и говорит:

«Привет! Луком развонялось — красотища! Чуешь, какой запашок?»

А мне, по правде говоря, даже отвечать неохота: чад такой густой, хоть ножом режь, и в животе у меня бурлит вовсю — рехнуться можно.

Ждем-пождем, прошло полгода или около того — входит мама и начинает накрывать на стол. Я скатился с дивана и бросился помогать, чтобы хоть чуточку ускорить операцию, так я мечтал об этих бифштексах. Прихожу на кухню за картошкой, смотрю — родитель сидит, к табуретке прирос, в рабочей спецовке и во всей амуниции.

«Послушай, — говорю, — как насчет того, чтобы смыть с себя известку? Кушать подано, все приглашаются к столу!»

Но он только крякнул в ответ, и тут я заметил, что у него то самое выражение на лице, когда лучше помолчать в тряпочку, а еще лучше — превратиться в невидимку. Такое выражение появлялось у него не слишком часто, но уж если появлялось, то для здоровья было полезней отнестись к этому с должной серьезностью. Ну, я прихватил картошку — и бочком из кухни вон.

Когда я вошел в большую комнату, то сразу увидел, что про маму тоже не скажешь, будто она помирает со смеху, и я решил пока рта не раскрывать, а там, думаю, будет видно, авось пронесет. Терпеть не могу скандалов. Но я начисто забыл про Курта!

Понимаешь, Курт — он, в общем-то, вполне ничего, хотя еще и ребеночек. Но он обладает поразительной способностью распускать язык именно тогда, когда есть все основания поиграть в молчанку. И, само собой разумеется, как раз в тот день его прорвало. Случилось это, когда родитель вошел и уселся за стол прямо в спецовке.

Надо тебе сказать, раньше с пим такого не бывало, он сам любил говорить, что по человеку должно быть видно, какая у него работа, скрывать свою профессию незачем, но тащить ее с собой за стол тоже ни к чему. Да, но он же всетаки не слепой — это я про Курта. Что ж он, не видел, какая у родителя физиономия? Куда там! Не успели мы рассесться за столом, только я потянулся за несчастной котлетиной — братец тут как тут:

«Послушай, ты что это? Мог бы хоть пыль с себя стряхнуть, прежде чем за еду приниматься».

Это было все равно, что сбросить зажигательную бомбу на фабрику, где делают новогодние фейерверки. Родитель вспыхнул, стал весь багрово-фиолетовый — и взорвался. А мама, я успел заметить, вся побелела за это же время.

Не знаю, что он говорил и сколько это продолжалось. Знаю только, что в тот вечер я ел остывшие котлеты с остывшей подливкой. А потом, когда отец молча сидел и ковырял вилкой в тарелке, как будто ему противно есть, мама сказала нам, что его уволили с работы.

Могу тебе признаться, я тогда подумал: черт возьми, есть из-за чего психовать и беситься. Ведь он же первоклассный каменщик, пойдет и устроится в другое место. Дома-то людям всегда нужны, жить же где-то надо, верно?

Ну вот, но говорить я ничего не стал — и хорошо сделал.

Потом-то я поумнел, еще как поумнел!»

«Когда мы покончили с котлетами и убрали со стола, родитель немножко отошел. Не совсем, но все- таки. По крайней мере, настолько, что с ним можно стало говорить. И мы все трое в один голос уверяли его, что он запросто найдет работу в другом месте. Мы же знаем, какой он хороший каменщик. А сколько людей живет в старых развалюхах, которым давно пора на слом. И есть люди, которым вообще негде жить.

В конце концов он, по-моему, и сам в это поверил. Стал даже шуточки отпускать, острить — он, между прочим, на это мастер. В общем, был, можно сказать, в хорошем настроении — до тех пор, пока не включил телевизор. И тут, как назло, — здрасьте пожалуйста: чуть ли не первое, что мы увидели, — масса каменщиков, тоже безработных, проводят демонстрацию протеста. Ну, знаешь, топают через весь город с транспарантами и знаменами к зданию парламента, а потом кто-нибудь произносит речь, а все остальные кричат.

Родитель тоже разорался, совсем ополоумел: «безобразие, свинство, во всем это вшивое правительство виновато» и так далее. И тогда я взял и удрал. Втихаря выбрался из дому и пошел к Каю Ове крутить битовые диски. Я знаю своего родителя: на него как найдет такое — хорошего не жди. Нет уж, это не для меня, лучше сразу слинять.

Но вообще первую неделю мы почти ничего не замечали — в смысле не чувствовали, что он безработный. Его, оказывается, предупредили об увольнении за несколько дней до того, как он должен был уйти. Я даже помню, он иногда насвистывал, как раньше. А по вечерам рыскал по городу, пытаясь найти новую работу, но все без толку.

А потом бац — и все кончилось. Наступил день, когда ему не надо было утром вставать. Ну, мы, конечно, над ним подшучивали, называли его дачником, фон бароном, и он сперва сам вместе с нами посмеивался. Утром мы все уходим, а он себе кайфует в постели и кричит нам вдогонку:

«Желаю приятно провести время, рабочие лошадки!» Но его веселья хватило ненадолго.

Знаешь, вначале, когда он сказал, что его прогнали с работы, я малость перетрусил. Потому что я же слыхал, как это бывает. Безработный — значит, денег нет, и жрать нечего, и из квартиры выселяют, раз нечем платить, и все такое прочее. Но оказалось, что это все теперь не так. Профсоюз выплачивает пособие по безработице. Все безработные получают там деньги. Если, конечно, они члены. Но почти все состоят в профсоюзе. А кто не вступает, тот просто чокнутый. Конечно, родитель получал меньше денег, чем он раньше зарабатывал, но все-таки получал. Да плюс мама выколачивала какие-то гроши. Она на фабрике работает.

Так что с деньгами, в общем-то, было нормально, нам хватало. Но, понимаешь, родитель вовсе не был в восторге, что получает деньги таким путем — на бедность, будто он убогий какой. Ему хотелось вкалывать, лепить друг на дружку кирпичи, чтоб из них вырастали дома. Раньше он часто говорил: мол, надоела ему эта проклятая каторга и как бы было славно урвать свободный денек. А теперь ему некуда стало девать свободные дни. И он буквально загибался с тоски.

Первое время он просто топтался по дому без всякого дела и был похож на тигра в зоопарке. Ты, наверно, видел, как тигр расхаживает за решеткой взад и вперед, взад и вперед и злобно косится на лакомую живность, которая собралась возле клетки и глазеет на него, грызя кукурузные палочки. Честное слово, в те дни я, как увижу отца, так вспоминаю этого тигра. А мне этого зверя всегда жалко было, и, может, поэтому я и отца стал немножко жалеть. Хотя я, по правде сказать, не понимал, чего, собственно, его жалеть, мне казалось, это же такая лафа — сидит, делать ничего не делает, а денежки идут, профсоюз ему каждую неделю монеты отсчитывает. Мне бы несколько свободных от школы деньков, уж я бы знал, на что их потратить.

Но, по-моему, все тот же тигр в конце концов и помог мне понять, что к чему. Нет, правда, ну сам подумай. Такая сверхгабаритная киска — она же не приспособлена для жизни в однокомнатной квартирке. А тут еще вся эта съедобная живность, которая выстраивается прямо перед носом изо дня в день. Вот она, близко, а не ухватишь.

Но ведь с моим родителем было точь-в-точь тоже самое, понимаешь? Он тоже был вынужден день за днем толочься по дому без всякого дела. Причем единственное, чего он хотел, — это чтобы ему позволили класть кирпичи. И если б еще нечего было строить, а то хороших домов не хватает, работы вроде кругом навалом, а ему не дают.

Я не знаю, ходишь ли ты в зоопарк, но, когда в следующий раз туда попадешь, попробуй заглянуть в