опубликована в римской газете «La Perseveranza» восемнадцатого февраля.

— Господи! — воскликнул я, хлопнув себя по лбу. — Действительно! Как я мог забыть! Рецензия! Конечно!

— Читать?

— Да! — я наклонился к экрану, чтобы видеть текст, я выхватывал только фамилии, названия, ничего там вроде и не было такого, чтобы…

— «Вчера в театре „Аполло“, — читала Тома, — состоялась премьера новой оперы маэстро Верди „Бал-маскарад“. Скандальная история с запретом оперы в Неаполе заставила римлян с особым вниманием»…

— Дальше, — нетерпеливо сказал я.

— «В партии Амелии не блеснула синьора Евгения Жульен-Дежан. Голос ее звучал неровно, в нижнем регистре особенно тускло, что совершенно недопустимо в такой сложной по тесситуре партии. Синьор Яковаччи мог бы найти для исполнения этой партии певицу более»…

— Дальше, дальше…

— «Господин Гаэтано Фраскини, исполнивший партию Ричарда Варвика, губернатора американского города Бостон, был на высоте — мы имеем в виду, что высокие ноты в своей партии он брал относительно легко. В арии второго действия господин Фраскини добился приятного legato»…

— Дальше!

— «И даже инцидент, произошедший в финале»…

— Стоп! Еще раз!

— «И даже инцидент, произошедший в финале, не… что?… да, не охладил разгоряченную публику, восемнадцать раз вызывавшую артистов после того, как опустился занавес. Успех»…

— Погоди, Тома. Инцидент в финале. Там есть что-то еще об этом?

Тома молчала, прокручивая текст на экране — то вверх, то вниз. Я не успевал следить, а Тома, по- моему, не успевала читать — мне, во всяком случае, казалось, что она слишком быстро перелистывала страницы и могла пропустить самое важное.

— Нет, — сказала она, наконец. — Больше ничего.

— Ты могла не обратить внимание…

Тома повернулась ко мне и неожиданно прижалась лбом к моему животу.

— Ну что ты… — пробормотал я, проведя ладонями по ее волосам, пальцы наткнулись на шпильку, которую я осторожно вытащил и продолжал сжимать в кулаке, пока губы мои шептали что-то, чего я сам то ли не слышал, то ли не понимал, а, возможно, вообще не произносил. Я плохо ощущал сам себя, будто находился не в этом своем теле, а в каком-то другом, и в каком-то другом пространстве, тоже в этой комнате, но воздух там, где я оказался, был холоднее, небо за окном — темнее, будто уже наступил вечер, а звуки, которые я слышал… Это была итальянская песня, которую пел хор, очень плохо пел, хористы фальшивили неимоверно, это раздражало, и я заставил звуки умолкнуть, просто сказал себе «не хочу слышать» и сразу вернулся в себя… Что это было? Наваждение, морок, галлюцинация, дежавю или…

— Ты уверена, что там ни слова больше об инциденте? — спросил я.

Тома поднялась, руки ее скользнули по моей спине, а губы…

В общем, когда мы перестали целоваться, она сказала:

— Андрюша, ты думаешь, что… Но это же…

— Говори, — сказал я. — Ты поняла?

— Этого не могло быть!

— Почему?

— Ну… Потому, что… Ты же знаешь: премьера прошла с огромным успехом!

— Инцидент в финале…

— Мало ли что — у кого-то могла упасть шпага или отвалилась брошь…

— И об этом написали в рецензии?

— Ричард, — сказала Тома, — ушел со сцены живой и невредимый. И восемнадцать раз выходил на аплодисменты.

— Вот именно, — сказал я. — Ты не понимаешь, что это значит? Послушай, мы должны это найти. Это должно быть. Хоть где-то: в письмах, в рецензиях… Должно быть!

— Но не обязательно в Интернете, — резонно возразила Тома. — Разве в сети есть все? Архивы… Библиотеки… Пока все это раскопаешь…

— Да, — сказал я нетерпеливо, — я прекрасно знаю все эти байки о том, как историки музыки, разбирая ноты в тесных архивах, обнаруживали шедевры, лежавшие без движения два или три столетия. У меня нет на это времени. Прошу тебя, Тома, давай сделаем хотя бы то, что можно сделать, не выходя из комнаты.

— Меня ждет Стефаниос, — напомнила она.

— Ты женщина, — напомнил и я, — да еще примадонна. Опоздание — вежливость примадонн.

— Андрюша!

— Хорошо, — сдался я. — Поезжай, а я пока поработаю.

Маэстро приехал в театр, когда репетиция уже началась. В зале было темно, на сцене свечи горели только в софитах, длинные тени ложились на задник и декорации, предназначенные то ли для спектакля, то ли для того, чтобы их снести на склад и забыть на долгие годы.

Верди был мрачен. Он шел, опустив голову и стараясь ни с кем не встречаться взглядами. Чуть поотстав от маэстро, спешил, знаками показывая всем не мешать и не задавать глупых вопросов, импресарио Яковаччи, знавший Верди не первый год, еще с римской постановки «Набукко», когда композитор топал ногами и так кричал на хористов, что сорвал голос, и на премьере, прошедшей с оглушительным (в прямом смысле) успехом, сидел в глубине ложи, появившись на вызовы только один раз, когда от грохота оваций могла обрушиться большая люстра в зрительном зале.

Чем сейчас мог быть недоволен маэстро, Яковаччи не представлял. Все шло как нельзя лучше. Декорации, правда, пришлось частично использовать старые, на новые не хватило денег, колонны в большом губернаторском зале уже появлялись в трехлетней давности постановке «Лючии». Маэстро не должен был волноваться — солисты отлично выучили партии, даже синьор Джиральдони, который обычно на первых репетициях с трудом понимал, что, собственно, ему предстоит петь, сейчас явился если не полностью, то достаточно подготовленным, а обе свои арии пел с таким блеском, что даже дилетанту ясно: овации на премьере он огребет полной мерой.

Правда, госпожа Жюльен-Дежан… Что-то с ней, конечно, происходит в последнее время, какая-то она тихая, на нее не похоже, не грозится, что, если ей подадут холодный чай, она немедленно разорвет контракт и уедет в Париж.

— Почему столько лишнего на сцене? — спросил Верди, остановившись в левой кулисе. — И лишних? Кто эти люди? Что они здесь делают?

— Сейчас все уйдут, маэстро, — сдержанно сказал Яковаччи. — Это осветители, они…

— Не похоже, чтобы они занимались своим делом, — буркнул Верди. — Я постою здесь, синьор Яковаччи.

— Хорошо, маэстро. Приказать, чтобы принесли стул?

— Нет. Я же сказал: постою, а не посижу.

Отвернувшись от импресарио, Верди стал смотреть на сцену, противоположный конец которой скрывался в темноте, будто задрапированный черным занавесом. Хористы тихо репетировали сцену на кладбище. Примадонна вышла к рампе; невидимый с того места, где стоял Верди, дирижер отыграл бурное вступление, и синьора Жюльен-Дежан пропела речитатив. Голос звучал неплохо, певица знала, что маэстро в театре, она не видела его в зале, но предполагала, что он сидит где-нибудь в первых рядах, и пела, обращаясь к одному из белесых пятен — на самом деле это был ее собственный концертмейстер, всегда