— Послушай, там должно быть еще что-то. Не могу поверить, что Сомма так поступил исключительно из-за какого-то цензора. Верди согласился с изменениями?

— Не сразу.

— И не на все изменения, да. Но перенес действие из Швеции сюда, в Бостон. Так чего же уперся Сомма? Хотел быть святее папы римского? И какой смысл был в его желании остаться инкогнито, если вся Италия знала, кто автор либретто? Это же все равно, что… Знаешь, когда я после аспирантуры работал в московском Институте физпроблем, один наш очень умный сотрудник… там же все как в опере, каждый смотрит, чтобы другой не стал раньше него старшим научным или заполучил грант… и чуть что — пишут друг на друга анонимки. Так вот, однажды на имя директора был получен такой текст: «Я, Кузьмин Егор Николаевич, пишу настоящую анонимку в том, что…» Вот и Сомма, как этот Кузьмин…

— Ну и что? Андрюша, зачем ты теряешь время на эти глу…

— Это не глупости, Тома! Я чувствую, что… Послушай, там есть письма, более близкие к дате премьеры?

Тома повернулась к экрану, я передвинул мышкой текст и сам нашел дату «10 января 1859». Письмо, адресованное издателю Рикорди. Из Рима. Это я и сам мог понять, но дальше…

— Вот это прочти.

— Это? Письмо к Рикорди…

— Знаю. Что там написано?

— «Дорогой синьор Рикорди… Все изменения внесены, и все готово. Правда, слова финального хора мне пришлось дописать самому, что не могло не сказаться на их содержании. Во всяком случае, я постарался сделать их как можно короче, из-за чего сократил хор, что привело… тут сложный оборот, трудно… в общем, смысл такой, что финальный хор стал эффектнее. Дальше… Госпожа Жюльен-Дежан, по-моему, способна вывести из себя даже нашего дорогого Мориани. Назначение этой особы на роль Амелии было ошибкой не только синьора Яковаччи, но и моей, хотя моей в меньшей степени, поскольку голос ее меня удовлетворил, а до ее мелочного и злобного характера мне не было никакого дела. Тенор Фраскини неплох, и если он будет петь на премьере так же, как на вчерашней репетиции, мы еще сможем избежать провала. Ничего не могу сказать хорошего о господине Джиральдони, у которого приятный голос, но занят он, по-моему, личными проблемами и совершенно не думает о спектакле. Арию перед портретом он спел вчера так, будто готов был прямо на сцене собственными руками задушить ненавистного Ричарда. Я не терплю в театре двух вещей: равнодушия и нарочитости. Театральное действие, особенно оперное, — это попытка проплыть между Сциллой и Харибдой. Важно не рвать страсти в клочья и не быть холодным, какой была синьора Меретти в роли Джильды, вы помните тот ужасный спектакль в Турине?

Возможно, дорогой Рикорди, мои опасения… для моих опасений нет оснований, но никогда еще я не был перед премьерой в таком дурном настроении. Энтузиазм римлян немного улучшает мое самочувствие, но я прекрасно понимаю, что надписи на стенах VIVA VERDI превозносят не мою персону, а прославляют — и справедливо, должен сказать, — нашего короля Виктора Эммануила. В такие дни люди, по-моему, склонны слушать не музыку, а грохот пушек, и это еще менее настраивает меня на… трудное слово, погоди, вспомню… да, на благостный лад. Я был бы тебе очень благодарен, дорогой Рикорди, если бы ты оказался в Риме в день премьеры. Обнимаю, обнимаю… здесь три раза „обнимаю“… Твой Верди…»

— Вот, — сказал я. — Ты обратила внимание?

— На что, Андрюша? Я читала это письмо, оно опубликовано в сборнике писем Верди.

— Ты читала, а я нет.

— При чем здесь…

— Если бы я знал это письмо, то догадался бы обо всем еще вчера. Или даже раньше — сразу после убийства!

— О чем догадался бы, Андрюша?

— Кто и, главное, как убил Гастальдона!

Тома подняла на меня взгляд. Конечно, она не понимала. Не видела связи. Тома читала эти письма. И многие другие тоже. Она хорошо готовилась. Штудировала книги по истории Италии середины позапрошлого века. Я все-таки думал, что Тома не вчитывалась, зачем ей детали, ей важны ощущения, ей нужно было понять атмосферу, в которой Верди сочинял эту музыку. Бывало, я заглядывал Томе через плечо, в те дни меня совсем не интересовало, будет ли Виктор-Эммануил королем всей Италии или своего маленького Пьемонта. Возможно, я тоже видел эти письма, написанные Верди зимой 1859 года, но тогда мне хотелось одного: чтобы Тома поскорее освободилась от репетиций, изучения роли, вокализов, распевок, от всего, что связывало ее с театром и отдаляло от меня, я хотел, чтобы мы, наконец, остались вдвоем и поехали ужинать в «Тиффани», мне было плевать на Рисорджименто, на объединение итальянских провинций- государств, на холодную зиму в Риме, я как-то сказал Томе, что тогдашние римляне, наверно, были куда большими энтузиастами оперы, чем нынешние — вряд ли современный зритель отправится в театр, несмотря на наводнение, по улицам, превратившимся в бурные реки. Оказалось, я все напутал — наводнение в Риме началось в день премьеры «Трубадура», а когда шел «Бал-маскарад», погода была, похоже, вполне приличной. Ну и ладно. Тогда мне было все равно, а теперь…

Теперь я должен был отыскать доказательство. То есть, доказательством это могло стать только для меня — убедить в своей правоте я не смогу ни Стадлера, ни шведского следователя. Но сам себя я обязан убедить. Только одно… И если сейчас это удастся найти…

— Дальше, — сказал я. — Там есть еще пара писем.

— Ты сказал, что знаешь, кто убил Томмазо!

— Потом, — сказал я нетерпеливо. — Я тебе объясню. Поищи, должны быть еще письма.

— Откуда ты знаешь? — удивленно сказала Тома. — Если ты уже был на этом сайте…

— Не был. Но письма должны быть. Потому что, если их нет…

Действительно. Что, если нужных мне писем не окажется? Почему я уверен, что Верди их вообще писал?

Должно быть, я сказал Томе что-то резкое, потому что она демонстративно от меня отвернулась, и по напряженной ее спине я видел, как она недовольна моим поведением. Прости, думал я, когда все закончится, я встану перед тобой на колени и буду целовать твои пальцы (можно и на ногах, если до пальцев рук не достану), но сейчас делай, пожалуйста, то, что я сказал…

— Тут больше нет писем, — холодным, как северный ветер на бостонской набережной, голосом сказала Тома. — Что еще?

Нет? Плохо. Как нет? Была премьера, и хотя бы об этом Верди должен был кому-то написать. И писал, я точно это знал, потому что когда-то читал книгу на русском, которая называлась «Если бы Верди вел дневник», писем в ней было немного, даже не целиком, а в отрывках…

— Может, не Верди? — сказал я, раздумывая. — Может, есть письма к Верди от кого-то… от Сомма, скажем… Или от Рикорди?

— Есть, — сказала Тома. — Вот. Датировано мартом тысяча восемьсот пятьдесят девятого.

— Март? Нет, не то… Впрочем, почитай, пожалуйста. Вдруг…

— «Дорогой мой Верди, полагаю, Вы уже вернулись в Сант-Агату и сейчас вспоминаете события тех бурных дней. Отголоски докатились и до Милана, мне удалось продать более ста экземпляров партитуры оперы, и я готов выплатить Вам пятьдесят дукатов. Маэстро Фалькони сам Вам напишет о своем желании поставить „Бал-маскарад“ в „Скала“ в следующем карнавальном сезоне… Обнимаю…»

— Не то, — пробормотал я. — Неужели…

— Что?

— Неужели на премьере не произошло ничего такого…

— О чем ты? — Тома спрашивала таким тоном, будто я был гангстером, ворвавшимся в номер к беззащитной женщине, приставившим пистолет к ее затылку и заставившим… что? Чего я на самом деле хотел?

— Посмотри еще, — должно быть, в моем голосе было что-то… мольба?… не знаю, но Тома неожиданно оглянулась, бросила на меня взгляд и, повернувшись к экрану, начала быстро перелистывать страницу за страницей, что-то шепча под нос, я не успевал даже читать заголовки, может, она искала вовсе не то, что было мне нужно…

— Это? — сказала она. — Слушай. Рецензия на премьерный спектакль «Бал-маскарада»,