— Она просто воплощение женственности; если разобраться, то все мы в какой-то мере андрогины, в каждом есть что-то и от мужчины, и от женщины, но она сумела стереть со своего облика даже малейший намек на маскулинность, чего стоят только восхитительные формы и пропорции ее тела, она просто потрясающая женщина, женщина на все сто процентов, — сообщил он мне, вытирая платком пот со лба.
Я посмотрела на свою подругу, такую близкую и знакомую, — на ее лицо, созданное в основном с помощью косметики и пинцета, на ее округлую грудь и бедра, на плоский, не приспособленный для вынашивания ребенка живот, — и вспомнила, в каких трудах и муках было сотворено все это великолепие. Пожалуй, только я по-настоящему знала истинную природу этого, почти сказочного, существа, только я могла понять, через какую боль пришлось пройти ей, чтобы воплотить в жизнь свои заветные мечты. Мне доводилось видеть ее и без макияжа, усталой, грустной, доводилось приводить ее в себя после приступов депрессии, болезней, бессонных мучительных ночей: как же я хочу быть просто слабой женщиной, непохожей на ту энергичную даму, которая появляется на сцене в плюмаже, обвешанная с головы до ног сверкающей бижутерией. В ту минуту, глядя на толстого немолодого мужчину, я пыталась угадать, что он мог бы рассказать своей подруге, матери или сестре об истинной природе роскошной Мими. Тем временем она сама, сидя в другом конце гостиной, почувствовала на себе восхищенный взгляд нового обожателя и направилась к нам. Я попыталась остановить ее, помешать ей осуществить задуманное, в конце концов, защитить свою подругу, но она нарушила мои планы безошибочно сработавшим приемом.
— Ну что, Ева, не расскажешь ли ты нашему другу какую-нибудь сказочную историю, — словно невзначай предложила Мими, опускаясь на подушку рядом с Аравеной.
— Какую вы хотите?
— Ну что-нибудь пикантное, идет? — хитро улыбнулась она.
Я села, подобрав под себя ноги, как индеец, закрыла глаза и через несколько секунд уже отправилась в путь по белым дюнам бескрайней ледяной пустыни. Вскоре в этом пространстве появилась женщина в юбке из желтой тафты, и на еще монотонный и безрадостный пейзаж стали один за другим накладываться мазки, рожденные из маминых комментариев по поводу журналов профессора Джонса и игр, придуманных Сеньорой для увеселения гостей на праздниках у Генерала. Еще через миг я начала говорить. Мими утверждает, что у меня какой-то особенный голос, как нельзя лучше подходящий для рассказывания сказок; вроде бы он совсем как мой, по крайней мере не перепутаешь, и в то же время как бы чужой, словно рождающийся не в моей груди, а в земле у меня под ногами и поднимающийся к горлу через все тело. Я уже чувствовала, что стены гостиной раздвигаются, открывая путь к далекому горизонту, создавая новый мир — мир со своим пространством и временем. Гости притихли.
Когда я закончила говорить, единственным человеком, не присоединившимся к общим аплодисментам, был Рольф Карле. Уже потом он признался мне, что ему потребовалось довольно много времени, чтобы вернуться из той далекой южной пампы, по которой уходили куда-то к горизонту двое влюбленных с мешком, полным золотых монет; по возвращении оттуда он со всей убежденностью в голосе заявил, что твердо намерен превратить мою историю в фильм, пока эти двое любящих друг друга не то хулиганов, не то разбойников не завладели окончательно его воображением и не подчинили его себе целиком и полностью. Я слушала Рольфа Карле, кивала, но мысленно пыталась понять, почему он кажется мне таким знакомым; дело ведь не в том, что я видела его по телевизору. Неужели мы когда-то встречались? Покопавшись в памяти, я пришла к выводу, что никогда, даже в детстве, не была с ним знакома; мне захотелось прикоснуться к нему, и, влекомая этим порывом, я шагнула к нему и провела пальцем по тыльной стороне его ладони.
— У моей мамы тоже были веснушки… — (Рольф Карле не пошевелился: не отодвинулся, но и не попытался взять меня за руку.) — Мне говорили, что вы бывали в горах, там, у повстанцев.
— Я много где бывал.
— Расскажите мне…
Мы сели на пол, и он, к моему удивлению, ответил почти на все мои вопросы. Он рассказал о своей работе, которая бросала его из одного конца света в другой и приучила смотреть на мир одним глазом — через объектив камеры.
Наша беседа затянулась до конца вечера, и мы настолько увлеклись разговором, что не заметили, как другие гости уже разошлись. У меня было ощущение, что Рольф посидел бы у нас еще и сам, по доброй воле, уходить не собирался; Аравене пришлось тащить его за собой, как прицеп. В дверях Рольф сказал, что несколько дней его не будет, потому что он уезжает в Прагу, где восставший чешский народ взял в руки булыжники, вывороченные из мостовой, и встречает градом камней танки оккупантов.[30] Мне захотелось поцеловать его на прощание, но он лишь протянул руку и поклонился — как мне показалось, чересчур официально и даже искусственно.
Четыре дня спустя мне позвонили и предложили прийти к сеньору Аравене, чтобы подписать договор на сценарий; все эти дни шел дождь, и крыша над кабинетом директора телевидения протекла. Теперь в этом роскошном помещении тут и там стояли ведра, в которые капала просочившаяся через потолок дождевая вода. Сам директор начал разговор без лишних предисловий; даже не попытавшись подыскать вежливые, деликатные слова, он прямо заявил, что мой сценарий категорически не вписывается ни в один из известных ему телевизионных форматов и что текст представляет собой беспорядочный клубок действующих вне всякой логики персонажей; все события абсолютно неправдоподобны, в сюжете нет истории настоящей любви с полагающимися страстями и переживаниями, сами герои не слишком красивы и живут не то что не в роскоши, но даже не в достатке, да и вообще сюжет чересчур запутан и зритель точно потеряет нить повествования буквально после нескольких серий. Приговор был таков: ни один здравомыслящий человек, у которого котелок еще хоть как-то варит, не стал бы рисковать деньгами и репутацией, принимая такой сценарий к производству, но он все же собирается подписать со мной договор, во-первых, потому, что не может противостоять искушению устроить хорошенький скандал для прессы и публики, которая просто офигеет, увидев подобную белиберду, ну а во-вторых, он готов пойти на такое безрассудство хотя бы потому, что его об этом попросила Мими.
— Пиши, Ева, пиши, мне даже любопытно, чем кончится вся эта галиматья, — напутствовал он меня на прощание.
Наводнения в стране начались на третий день после того, как пошли сильные ливни; на пятый день правительство объявило чрезвычайное положение. Стихийные бедствия были для столицы привычным делом: сточные канавы давно никто не чистил, а уж о том, чтобы привести в порядок давно забившуюся канализационную систему города, не могло быть и речи. На этот раз ущерб, нанесенный непогодой, превзошел все самые пессимистичные расчеты: потоки воды смывали лачуги со склонов холмов, река, протекавшая через столицу, вышла из берегов, вода заливала дома, уносила автомобили, деревья и смыла большую часть городского стадиона. Операторы Национального телевидения влезли в резиновые сапоги и снимали пострадавших, терпеливо дожидавшихся эвакуации при помощи армейских вертолетов. Многие из этих несчастных, голодные и измученные непогодой, потерявшие чуть ли не все свое имущество, залихватски пели самые веселые песни, потому что считали непростительной глупостью усугублять свое душевное состояние жалобами и унылыми разговорами. Дождь прекратился через неделю, для чего духовные власти воспользовались эмпирически подобранным и однажды уже использованным методом. Разница состояла в том, что в прошлый раз таким образом боролись с засухой. Епископ приказал вынести из кафедрального собора статую Иисуса и призвал паству принять участие в молитве и процессии; многие люди откликнулись на призыв священников и, вооружившись зонтиками и плащами, прошествовали по улицам города, невзирая на все насмешки сотрудников Метеорологического института, которые проанализировали данные, полученные их коллегами в Майами со спутников, а также сверили форму туч с направлением ветра и уверяли народ, что согласно всем данным науки интенсивные дожди будут идти над большей частью страны еще девять дней. Тем не менее небо прояснилось буквально через три часа после того, как статую, насквозь промокшую, несмотря на сооруженный над нею балдахин, вернули обратно в собор и водрузили на алтарь. С крашеного парика по лицу статуи потекли ручейки мутной красно-коричневой жидкости; кое-кто из
