— Господин полковник, давайте говорить начистоту. Как я полагаю, вы имеете большую власть, можете делать все, что считаете нужным, и обычно так и поступаете, верно?
— Вы глубоко ошибаетесь. Моя должность и звание накладывают на меня огромную ответственность перед родиной, и я не считаю себя вправе ни в коей мере увиливать от выполнения своих обязанностей. Я солдат и никогда не пользуюсь лишними привилегиями, особенно в том, что касается моей частной жизни. В мои намерения не входит ни брать вас силой, ни каким-то образом на вас давить. Я собираюсь вас соблазнить и уверен, что мне это удастся хотя бы потому, что нас тянет друг к другу, — ведь вы не станете этого отрицать. Я считаю, что ваше мнение еще изменится, и со временем вы меня полюбите…
— Прошу прощения, но я в этом сомневаюсь.
— Ну что ж, Ева, готовьтесь к долгим отношениям, потому что я не оставлю вас в покое, пока не добьюсь своего, — настаивал он.
— Тогда я предлагаю не терять времени зря. Я не собираюсь с вами спорить, потому что прекрасно понимаю: мне это может дорого обойтись. Что ж, пойдемте куда-нибудь, сделаем то, ради чего вы затеяли всю эту игру, а потом вы оставите меня в покое.
Офицер даже не встал, а вскочил из-за стола, покраснев как рак. К нему тотчас же подбежали двое официантов, а посетители за соседними столиками обернулись и с любопытством уставились на нас. Полковник взял себя в руки, вновь сел за стол и некоторое время сидел молча, неподвижно, тяжело дыша.
— Не понимаю, что ты за женщина и откуда такая взялась, — сказал он наконец, впервые обратившись ко мне на «ты». — В любой другой ситуации я бы принял твой вызов, и мы тотчас бы поехали в какое-нибудь уединенное место, но почему-то мне кажется, что будет лучше, если я поступлю иначе. Я не собираюсь ни уговаривать тебя, ни пользоваться твоим любезным предложением. Я уверен, что рано или поздно ты сама разыщешь меня, и, если тебе повезет, мое предложение будет все еще в силе. Когда захочешь меня увидеть, звони. — С этими словами полковник Родригес резким движением протянул мне визитную карточку с государственным гербом и его именем, напечатанным крупными буквами курсивом.
В тот вечер я вернулась домой довольно рано. Мими, выслушав мой отчет, заявила, что я вела себя как полная идиотка, ты пойми, этот вояка имеет такую власть и такие связи, что ему ничего не стоит превратить нашу жизнь в сплошной кошмар, неужели так трудно было хотя бы держать себя в руках? На следующий же день я подала заявление об уходе с работы, собрала накопившиеся в кабинете вещи и тотчас же ушла с фабрики; я готова была бежать куда угодно, лишь бы не общаться с человеком, который представлял собой все то, против чего столько лет боролся, рискуя жизнью, Уберто Наранхо.
— Ну и ладно, нет худа без добра, — таков был вывод Мими, когда она поняла, что колесо Фортуны, сделав полоборота, направило меня на тот путь, который она считала единственной для меня дорогой к успеху. — По крайней мере теперь ты сможешь полностью посвятить себя писательству.
Она сидела за столом в гостиной, раскинув веером карты, по которым в очередной раз прочитала мою судьбу, а суждено мне было писать и рассказывать; попытки заняться чем-то другим оборачивались лишь напрасно потраченными силами и временем. По правде говоря, я и сама подозревала это с тех пор, как прочитала «Тысячу и одну ночь». Мими была твердо убеждена, что каждому человеку от рождения дается какой-то особый дар, а счастье и несчастье в жизни сводятся к тому, сумел ли человек обнаружить в себе этот дар богов и реализовать его; бывают, к сожалению, и совсем бессмысленные, бесполезные таланты, сокрушалась она, вспоминая одного из своих приятелей, который мог задерживать дыхание и сидеть под водой больше трех минут и за всю жизнь не заработал на этом ни гроша. За себя она была спокойна, потому что свой талант ей удалось обнаружить и, более того, пристроить к приятному делу. В то время она как раз начала сниматься в новом телесериале в роли злодейки Алехандры, соперницы Белинды, слепой служанки, к которой в конце фильма должно было вернуться зрение, как это обычно бывает в подобных случаях; ну а то, что прозревшая героиня выйдет замуж за главного героя — статного, красивого и богатого мужчину, — вообще не подвергалось сомнению. По всему нашему дому были разбросаны листки бумаги с распечатанным текстом ролей. Мими заучивала свою роль с моей помощью. От меня требовалось подыгрывать ей, подавая реплики за других персонажей.
— Понимаешь, телесериалы — это как религия. Нужно просто верить в них, — заявила Мими между двумя злобными монологами Алехандры. — Стоит начать их анализировать — и все: никакой тайны, никакой магии, все рушится в одну секунду.
Она постоянно убеждала меня в том, что придумывать сюжеты наподобие истории Белинды и Луиса Альфредо может любой, а я с большим правом, чем все те, кто этим занимается. Кто, как не я, провела долгие годы, бесконечно слушая эти басни по радио на кухне. Как я верила, что все это правда, и каким разочарованием было постепенное осознание того, что в жизни все бывает совсем не так. Мими в подробностях расписывала мне несомненные преимущества работы для телевидения, где, действуя с умом, можно было пристроить любой бред, любую дурацкую историю, где любой, самый неправдоподобно описанный герой мог задеть за какую-то чувствительную струнку застигнутой врасплох и не ожидающей увидеть такую чушь публики. Далеко не каждая книга могла найти своего читателя с такой легкостью, как фильм или сериал — зрителя. В тот вечер она пришла домой с дюжиной пирожных и большой тяжелой коробкой в подарочной упаковке. Там оказалась пишущая машинка. Это тебе, начинай работать, сказала Мими. Мы почти до утра просидели на кровати: пили вино, ели пирожные и до хрипоты спорили о будущем идеальном сюжете, о тех страстях, которые будут бурлить в сердцах наших героев, об их свадьбах, разводах, внебрачных детях, о добрых и злых, богатых и бедных, — в общем, о том фильме, который захватит внимание зрителя с первого же кадра и не отпустит его вплоть до финальных титров последней, самой душещипательной серии — двухсотой. Уснули мы, опьянев от вина, облепленные кремом и сахарной пудрой, и снились мне в ту ночь ревнивые мужчины и слепые девушки.
Я проснулась ни свет ни заря. Начиналась среда, очередной день — нежаркий и вроде бы чуть дождливый, в общем, ничем не отличавшийся от других дней моей жизни. И все же даже сейчас, спустя много лет, я считаю тот день особенным, специально выделенным судьбой для меня и преподнесенным мне в подарок. С тех пор как учительница Инес научила меня выводить буквы на бумаге, я писала почти каждый вечер, но тот день был каким-то особенным: я поняла, что настало время менять ход всей моей жизни. Я приготовила себе крепкий кофе и устроилась за столом, поставив перед собой пишущую машинку. Лист бумаги, вставленный в каретку, был девственно-чистым, как простыня, отглаженная и накрахмаленная специально для того, чтобы заниматься на ней любовью. Я вдруг ощутила какое-то особенное, новое для меня чувство, словно легкий бодрящий ветерок пробежал по моему телу — изнутри, под кожей, по венам и по костям. Я почувствовала, что эта страница ждала меня вот уже двадцать с чем-то лет, с того дня как я появилась на этом свете, а я, наверное, всю жизнь ждала этого дня и этого мгновения. Почувствовала, что теперь моей единственной настоящей работой будет собирание разбросанных по всему миру, порой спрятанных, а порой просто висящих в воздухе на самом видном месте, историй и превращение их в мои собственные сказки. Я напечатала свое имя, и в следующую секунду нужные слова сами пришли ко мне: они лились сплошным потоком, и вот уже один поворот сюжета стал цепляться за другой, и повествование начало развиваться словно бы само собой, как будто вне зависимости от моих желаний и решений. Герои один за другим выходили из тени, где прятались столько лет, на свет этой сумрачной среды. Каждый из них был готов стать действующим лицом любой сказки, у каждого было четко прорисовано лицо, прописан голос, каждый нес в себе клубок страстей и стремлений; сами собой, словно без моего участия, выстроились в строгом порядке воспоминания, хранившиеся в генетической памяти, — воспоминания о событиях,
