Обострившиеся до предела слух и зрение не знали усталости: он видел и слышал все, что происходило вокруг, в любую минуту, даже когда, казалось, крепко спал с закрытыми глазами. Всегда, с самого детства упрямый, здесь он еще больше развил в себе эту черту характера. Его упорству и убежденности мог позавидовать любой из товарищей по оружию. Сражаться, сражаться до конца, до победы или смерти, выбора нет; мечтать и сражаться за то, чтобы мечта сбылась, мечтать или погибнуть, вперед, вперед. Он забыл о самом себе, забыл о том, каким был раньше. Снаружи он словно окаменел, но через несколько месяцев жизни в горах и джунглях почувствовал, как где-то в глубине его души рождается нечто новое — мягкое и способное чувствовать. Он впервые с изумлением заметил, что, оказывается, способен сострадать; это чувство было ему незнакомо: никто и никогда не жалел его самого, никто не сочувствовал, не защищал его, не утешал, когда ему было больно или грустно. Самому ему тоже не приходило в голову жалеть или утешать кого бы то ни было. Но теперь под коркой жесткости, суровости и вечного молчания в нем вдруг стало расти что-то робкое, нежное и способное глубоко чувствовать. Он ощутил в себе нечто вроде любви к ближнему, нет, не к одному, а ко всем ближним, ко всем, кто окружал его в этом мире; это чувство удивило его, пожалуй, больше, чем все другие изменения, происшедшие с ним с тех пор, как он покинул столицу и оказался тут, в непроходимых джунглях. Не переставая удивляться себе, он вдруг осознал, что любит своих товарищей по оружию всем сердцем, хочет уберечь их от всех опасностей, сохранить им жизнь и сделать эту жизнь лучше. Ему хотелось обнять каждого из них и сказать всем по очереди: я люблю тебя, брат. Постепенно это чувство распространилось на весь народ, казавшийся ему прежде безликой массой безымянных людей. Он осознал, что жизнь, посвященная революционной борьбе, преобразила его: гнев и ярость сменились в его сердце любовью и состраданием.

Рольф Карле познакомился с ним как раз в то время; молодому журналисту хватило буквально нескольких минут, чтобы понять, что перед ним человек не только сильный, но и неординарный, во многом исключительный. У Рольфа возникло предчувствие, что его судьба будет тесно переплетена с судьбой этого, сейчас почти незнакомого человека, что в жизни им предстоит встретиться еще не раз. Впрочем, он постарался усилием воли избавиться от всякого рода предчувствий и предзнаменований — он всегда стремился избегать коварных ловушек, которые интуиция расставляла ему на его жизненном пути.

Через два года после бегства Камаля состояние Зулемы более или менее стабилизировалось, надрывное отчаяние сменилось в ее душе мрачной меланхолией; к ней вернулись аппетит и сон, но, похоже, уже ничто не могло пробудить в ней интерес к жизни; день за днем она неподвижно сидела в плетеном кресле, созерцая фонтанчик, бивший в нашем внутреннем дворике, и окружавшие его кусты, деревья и папоротники. О чем она при этом думала и думала ли вообще — никто не знал. Ее глаза чуть оживлялись, лишь когда по радио передавали очередную часть сериала или когда я рассказывала ей сказки; впрочем, я далеко не уверена, что она понимала услышанное, потому что владение испанским языком к ней, похоже, так и не вернулось, словно пережитое потрясение начисто стерло чужой язык из ее памяти. Риад Халаби купил жене телевизор, но та словно и не заметила столь редкого и дорогого по тем временам подарка; качество изображения в те годы оставляло желать лучшего — телевизионный сигнал был очень слабым, а сам приемник еще весьма несовершенным. По экрану двигались какие-то тени, лишь отдаленно напоминавшие людей. Порой передачи выглядели так, словно трансляция шла откуда-то с другой планеты. В итоге, убедившись в том, что от этого ящика жене ни тепло ни холодно, Риад Халаби переставил телевизор в помещение магазина, чтобы порадовать хотя бы клиентов. Хозяйка больше не вспоминала и, по крайней мере вслух, не оплакивала несостоявшуюся любовь; ею овладело уже привычное состояние неизбывной лени. Наверное, ей было легче всего существовать в плену неподвижности, однообразия и скуки и не предпринимать никаких усилий, чтобы вернуться к нормальной жизни. Примерно в это время ее начали посещать мысли о смерти — об этом высшем, с ее точки зрения, проявлении лени и покоя. После смерти не придется тратить силы ни на что, даже на то, чтобы сердце гнало кровь по сосудам, а легкие наполнялись воздухом и перерабатывали полученный кислород. Полный покой, полное блаженство — ни о чем не думать, ничего не чувствовать, никем не быть. Почуяв неладное, муж посадил ее в фургончик и повез в больницу — в ближайший к Аква-Санте крупный город, добираться до которого нужно было часа три. Там ее осмотрели, сделали анализы, прописали какие-то таблетки-антидепрессанты и сказали, что в столице есть врачи, которые, скорее всего, вылечили бы впавшую в прострацию женщину новым методом — достаточно сильными и ощутимыми электрическими разрядами; применение таких достижений науки к собственной жене Риад Халаби счел недопустимым.

— Вы вылечитесь в тот день, когда снова начнете смотреть на себя в зеркало, — говорила я и усаживала хозяйку перед большим зеркалом, надеясь, что к той вдруг вновь вернется желание кокетничать и выглядеть красивой. — Зулема, помните, какой белой была раньше ваша кожа? Хотите, я накрашу вам глаза?

Но покрытое амальгамой стекло отражало лишь бесформенный, расплывшийся силуэт морской медузы.

Постепенно мы как-то свыклись с тем, что Зулема — это что-то вроде большого изнеженного растения; жизнь в доме вернулась в привычное русло, «Жемчужина Востока» работала как раньше, а у меня вновь появилось время, чтобы ходить на занятия к учительнице Инес. Поначалу я едва могла прочитать без запинки пару слогов, а мой почерк до ужаса напоминал каракули, какими пытаются изложить свои мысли дети дошкольного возраста. Тем не менее мое невежество не было чем-то необычным в этих краях: по правде говоря, большая часть жителей Аква-Санты вообще не умела ни читать, ни писать. Учись, девочка, обязательно учись, только грамотная женщина сможет сама зарабатывать себе на жизнь и быть независимой от мужа; независимость — это главное в жизни, говорил мне Риад Халаби и добавлял: кто платит, тот и музыку заказывает. Особо уговаривать меня не приходилось; мне нравилось учиться — история, родной язык, география: от всего этого я была просто в восторге. Сама сеньорита Инес прожила всю жизнь в Аква-Санте, но все стены в ее доме были увешаны географическими картами, и, когда мы обсуждали с ней новости, услышанные по радио, она показывала мне, где именно, в каких неведомых краях происходили те или иные события. Вооруженная энциклопедией, картами и знаниями своей учительницы, я мысленно путешествовала по всему миру. А вот с математикой дела у меня не заладились. Как же я оставлю на тебя магазин, если ты не можешь освоить таблицу умножения? — отчаянно заламывая руки, вопрошал турок. Я не обращала особого внимания на эти его слова и отдавала все свои силы овладению словом. Я читала словари, как самые захватывающие романы, могла часами подыскивать нужную рифму, сверять списки антонимов и синонимов или разгадывать кроссворды. К семнадцати годам мое тело обрело те формы, по которым меня можно узнать и сегодня. Черты моего лица также окончательно оформились, и я стала почти такой, какой остаюсь и сейчас. Я наконец перестала вертеться перед зеркалом, сравнивая себя с идеальными женщинами из кино и журналов; для самой себя я постановила, что могу считаться красивой хотя бы по той простой причине, что хочу этого. С тех пор я перестала переживать по поводу своей внешности и принимала себя такой, какой создала меня природа. Волосы у меня были длинные, и я лишь перехватывала их резинкой, чтобы они не мешали мне в работе. Носила я в основном хлопчатобумажные платья, которые сшила себе сама, а главной моей обувью были самые простые парусиновые туфли или шлепанцы. Время от времени кто-нибудь из местных парней или шоферов, останавливавшихся у нашего магазина, чтобы выпить пива, говорил мне что-то вроде комплиментов и даже делал кое-какие намеки, но Риад Халаби мгновенно отгонял от меня непрошеных ухажеров — ни дать ни взять ревнивый отец, берегущий единственную дочь.

— Да ты только посмотри на них, девочка моя, это же деревенщина, мужланы неотесанные. Нет, мы Подыщем тебе другого мужа, обеспеченного, а главное, такого, который будет тебя уважать.

— Зулема без меня пропадет. Да и не хочу я замуж, зачем мне это надо?

— Женщина должна быть замужем, без мужа она словно и не живет по-настоящему; рано или поздно незамужняя женщина высыхает изнутри, у нее портится кровь, и она начинает болеть. Но ты не бойся, не забывай, что ты еще совсем молодая, и с замужеством можно пока подождать. Ты хорошенько продумай, чего хочешь добиться, как собираешься жить в будущем. Почему бы Тебе не выучиться на секретаршу? Нет,