— Это священный танец, — объяснил мне Риад Халаби, — и ты будешь танцевать его только перед тем мужчиной, которого полюбишь больше всех на свете.
Как человек, Зулема была совершенно никакой; по развитию она недалеко ушла от грудного младенца; вся ее энергия бесцельно рассеивалась в пространстве и подавлялась внутри ее души и тела. Она не жила в полном смысле этого слова, она существовала, лишь удовлетворяя свои самые насущные потребности; главным чувством в ее жизни был, как ни странно, страх; она боялась всего: боялась, что ее бросит муж, боялась, что у нее родятся дети с заячьей губой, боялась потерять красоту молодости, постареть и тронуться рассудком от бесконечно мучивших ее головных болей. Я уверена, что в глубине души она не просто недолюбливала, а поистине ненавидела Риада Халаби, но уйти от него, естественно, боялась больше всего на свете. Она предпочитала терпеть рядом с собой нелюбимого и даже ненавистного человека, но не рисковать ничем в жизни и не работать, чтобы обеспечить себя самостоятельно. Интимная близость с Риадом была ей противна, но она постоянно провоцировала мужа на физический контакт и старалась поддерживать свою для него привлекательность. Ей было важно привязать его к себе самыми крепкими узами; лишь уверенная в том, что его мужской силы уже не хватит ни на кого, кроме нее, она могла немного успокоиться и поверить, что ему больше никто и не нужен. А он любил супругу столь же горячо и самоотверженно, как в тот печальный и унизительный для него день, когда они впервые остались вместе. Близость с женой была нужна ему как воздух. Я довольно быстро научилась угадывать его настроение по какому-то особому взгляду, по играющим в его глазах искрам. Почувствовав, что он в очередной раз хочет уединиться с женой, я уходила погулять или под каким-либо предлогом шла в лавку. Они же удалялись в спальню и закрывали за собой дверь на ключ. Потом Зулема долго и тщательно мылась, обильно намыливая все тело, протирала кожу спиртом и делала спринцевание с уксусом. Далеко не сразу я связала эту процедуру, выполняемую при помощи смешной резиновой груши и длинной толстой, полой внутри иглы, с бесплодием моей хозяйки. Зулему с детства учили, что ей придется прислуживать мужчине, доставлять ему удовольствие и потакать во всем. Супружеская жизнь с Риадом Халаби не вписывалась в эти рамки; помимо плотских утех, он не требовал от нее ничего; может быть, поэтому она привыкла безвольно плыть по течению, не пытаясь хоть как-то проявить себя или чего-то добиться. В конце концов она превратилась в подобие большой куклы. Мои сказки не могли сделать ее счастливой; они лишь на время забивали ей голову всякими романтическими мыслями, мечтами и снами. В ее мечтах заимствованные у меня герои жили насыщенной жизнью, полной приключений, вот только все эти воображаемые картинки не могли приблизить Зулему к реальности, а, скорее наоборот, уносили ее все дальше в мир иллюзий. В материальном мире ее интересовали только материальные ценности, в первую очередь золото и разноцветные драгоценные камни. Всякий раз, уезжая в столицу, ее муж тратил немалую часть заработанных денег на очередные грубо сделанные побрякушки из плохо ограненных камней и ярко сверкающего золота. Свои драгоценности она хранила в шкатулке, которую закапывала в патио. В дополнение к другим страхам у нее была навязчивая идея, что рано или поздно их ограбят, поэтому она перепрятывала шкатулку едва ли не каждую неделю; беда заключалась в том, что время от времени она забывала, где именно закопала свои драгоценности в последний раз, и тратила уйму времени на поиски шкатулки. Постепенно все возможные тайники были ею досконально изучены, и, как я поняла, она просто- напросто пользовалась ими поочередно, стараясь не сбиться с установленного порядка. Кроме того, она свято верила, что драгоценностям вредно долгое время находиться в земле. Кто-то когда-то надоумил ее, что в наших широтах произрастает такая едкая плесень, которая разъедает и растворяет даже благородные металлы, и если оставить шкатулку надолго в одном месте, то рано или поздно по ночам над тайником начнет подниматься фосфоресцирующий в темноте газ, который, безусловно, наведет воров на лакомую добычу. Вот почему время от времени Зулема извлекала свои драгоценности и любовалась ими в часы сиесты. Я садилась рядом, формально играя роль если не охранницы, то по крайней мере сторожа; по правде говоря, я не понимала, почему она готова чуть ли не молиться на свои скромные сокровища: она ведь не показывала украшения соседям, не ходила в гости и никого не принимала у себя дома, не ездила с Риадом Халаби по стране, не гуляла по улицам Аква-Санты; никто не знал, сколько и каких украшений прячет она в своей шкатулке, и ей оставалось лишь мечтать, как однажды она вернется на родину и там все будут завидовать такой роскоши, которая в некоторой степени сможет искупить годы, потерянные в этом далеком, забытом богом уголке мира.
Зулема по-своему была очень мила со мной, относясь ко мне, наверное, так, как люди относятся к забавным комнатным собачкам. Подругами мы с ней, конечно, не были, но Риад Халаби почему-то нервничал, когда мы оставались надолго вдвоем; если же он заставал нас за перешептываниями или каким-то негромким разговором на наши женские темы, то пользовался любым предлогом, чтобы прервать нашу беседу. Он словно боялся, что мы организуем против него нечто вроде заговора. Когда муж уезжал, у Зулемы каким-то чудесным образом проходили головные боли; она становилась веселее и жизнерадостнее; вызвав меня к себе в комнату, она просила, чтобы я натерла ее с ног до головы сливками или же порезанным кружочками огурцом. Она свято верила, что лучшего средства для отбеливания кожи не сыщешь. Раздевшись догола — на ней оставались лишь неизменные серьги и браслеты, — она ложилась на спину на кровать, разбросав по простыням свои длинные черные волосы, подкрашенные в чуть синеватый цвет. Я смотрела на нее, и она почему-то казалась мне большой бледной рыбой, выброшенной прибоем на песчаный берег и уже смирившейся со своей невеселой участью. Когда в доме бывало особенно жарко, да еще я, делая массаж, дополнительно разогревала ее, казалось, что она если не горит, то тлеет под моими раскаленными пальцами.
— Намажь мне все тело маслом, а потом, когда я чуть освежусь, поможешь подкрасить волосы, — приказывала Зулема, обращаясь ко мне на столь нежданно-негаданно обретенном испанском.
По-моему, больше всего на свете она ненавидела волоски на собственном теле; нет, с растительностью на теле мужчины она вполне была готова мириться: в конце концов, мужчины, по ее разумению, были всего лишь особой породой животных. Она кричала, когда я удаляла эти волоски, накладывая ей на кожу смесь из горячего растопленного сахара и лимона, но и думать не думала отказываться от столь болезненной процедуры, после которой нетронутым оставался лишь темный треугольник волос на лобке. Она ненавидела запах собственного тела и выливала на себя немыслимое количество духов. По ее требованию я часто рассказывала ей сказки, главными героями которых выступали идеальные, с ее точки зрения, мужчины: длинноногие, широкоплечие, с сильными руками и могучим торсом; кроме того, по ее представлениям, эти существа должны были быть нежными и пылкими любовниками; мои рассказы она то и дело перебивала вопросами на тему того, как они ласкают своих возлюбленных, как, сколько раз и каким именно образом доказывают им глубину своего чувства на любовном ложе и какие нежные слова шепчут любимой женщине в минуты страсти. Такой перекос в сторону эротической составляющей моих сказок и слащавой идеальности главных героев казался мне нездоровым; я попыталась было вводить в свое повествование положительных героев мужского пола, во внешности которых было что-то примечательное, например небольшой дефект, лишь подчеркивавший их истинную красоту и душевное благородство; но, когда я предложила хозяйке положительного героя со шрамом на щеке, заканчивавшимся у самого рта, она почему-то не оценила моего юмора и пригрозила за такие шутки выгнать меня из дому. Впрочем, долго ругаться она не стала, потому что раздражение было тотчас же подавлено приступом глубокой отчаянной тоски.
Шли месяцы, я все больше привыкала к своему новому дому и к новой жизни; мне уже не хотелось возвращаться в столицу, и я старалась не вспоминать об испытательном сроке, который сама себе назначила. Я лишь надеялась, что и Риад Халаби забыл о моем дерзком, данном сгоряча обещании. Могу сказать, что в какой-то степени новые хозяева стали для меня моей семьей. К тому же я привыкла к
