Рольф решил непременно выучить язык страны, куда забросила его судьба, и не успокоился до тех пор, пока не нашел человека, который помог бы ему изучать язык систематически и методично. У него был хороший музыкальный слух, что позволило ему занять место церковного органиста, а также радовать приезжающих туристов игрой на аккордеоне; общаясь при этом с экскурсантами, он пополнял свой словарный запас огромным количеством разговорных выражений, включая и разнообразные ругательства. Использовал он нецезурные слова лишь в редких случаях, но ценил крепкие выражения как часть своего нового культурного багажа. Все свободное время он посвящал чтению; не прошло и года, как Рольф перечитал все книги, какие только были у жителей деревни. Книги он брал у соседей на время и неизменно возвращал в оговоренный срок. Хорошая память позволяла ему накапливать в уме информацию — по большей части бесполезную и в силу своей отвлеченности не поддающуюся проверке — и время от времени поражать родственников и соседей широтой эрудиции. Зачастую, пользуясь тем, что проверить его слова никто не сможет, он шел на хитрости, позволяющие произвести впечатление на окружающих: например, он мог мгновенно назвать численность населения Мавритании или ширину Ла-Манша в морских милях. Иногда эти цифры соответствовали действительности, а порой он брал их просто с потолка, но делал это с такой уверенностью в голосе, что никому не приходило в голову подвергнуть его слова сомнению и заглянуть в какой-нибудь справочник для проверки. Чтобы придать своим речам больше солидности, он вызубрил некоторое количество латинских выражений; употреблял он их не всегда к месту, но цели своей добился: его авторитет поднялся на недосягаемую высоту. Мать успела привить ему хорошие манеры, пусть даже немного устаревшие и церемонные, но это помогло ему завоевать симпатии большей части колонии, особенно ее женской половины, не избалованной галантностью. С особым почтением он относился к тете Бургель, причем вовсе не по обязанности, а потому, что на самом деле искренне привязался к ней. У дядиной жены был дар развеивать внезапно налетавшую на Рольфа ностальгию и грусть по поводу несовершенства рода человеческого, а также помогать ему в решении разных жизненных проблем, деля на первый взгляд сложную задачу на малозначительные мелочи. Он сам порой удивлялся, что не смог прийти к такому простому и очевидному выходу. Кроме того, она умела избавлять от плохого настроения при помощи бесподобных домашних десертов, а также остроумных шуток. После Катарины она оказалась первым человеком, кто мог подойти и обнять его — без всякой причины и не спрашивая позволения. Каждое утро она звонко чмокала его в обе щеки, а перед сном застилала ему постель и перетряхивала перину; такой заботы он в родном доме не видел — мать не решалась лишний раз заходить к нему в комнату, а уж тем более прикасаться к его постели. На первый взгляд Рольф мог показаться робким и застенчивым юношей; он действительно легко краснел и говорил довольно тихим голосом. Но на самом деле ему отнюдь не был чужд грех тщеславия, а кроме того, он находился как раз в том возрасте, когда молодым людям свойственно надеяться в ближайшем будущем перевернуть весь мир. Он был умнее и начитаннее окружающих и прекрасно знал об этом, однако природный ум и уже накопленный жизненный опыт подсказывали, что лучше держаться скромно и не выставлять напоказ свое превосходство.

Каждое воскресенье к ним с утра приезжали гости и потенциальные покупатели из столицы, и дядя Руперт со своими собаками устраивал для них настоящее шоу. Рольф отводил гостей в большой двор, где были установлены искусственные препятствия и проложены тренировочные маршруты; собаки демонстрировали чудеса ловкости, послушания и сообразительности под аплодисменты восторженной публики. Естественно, после такого спектакля всегда удавалось продать несколько щенков. Рольф прощался с ними, как с родными детьми: он действительно заботился о щенятах с самого их рождения, и ничто на свете не могло так растрогать его, как эти беспомощные звериные детеныши. Он заходил в вольер и играл со щенками, позволяя им обнюхивать себя, облизывать уши и даже засыпать у себя на руках. Рольф помнил кличку каждого щенка и, дрессируя их, общался с ними, словно на равных. Он буквально изголодался по заботе и ласке, но, воспитанный в строгости и без лишней нежности, осмеливался утолить этот голод лишь в работе с животными. Далеко не сразу он привык к новой для себя манере общения, принятой в дядиной семье, и лишь постепенно пошел на эмоциональный контакт сначала с Бургель, а потом и с остальными родственниками. Воспоминания об оставшейся с матерью Катарине были для него неиссякаемым источником нежности; порой, закрывшись на ночь в своей комнате, он прятал голову под подушку и плакал, вспоминая о сестре.

О своей прошлой жизни он предпочитал не распространяться: во-первых, ему не хотелось вызывать жалость, а во-вторых, он еще и сам не разобрался в своем отношении к пережитому. Мрачные годы, проведенные рядом с отцом, остались в его памяти не цельным образом, а отдельными фрагментами, словно осколки разбитого зеркала. Он всячески выставлял напоказ якобы свойственные ему прагматизм, трезвый расчет и даже определенный цинизм в отношении к жизни, полагая, что эти качества совершенно необходимы настоящему мужчине. На самом же деле в глубине души он был неисправимым мечтателем, которого можно было легко обезоружить проявлением сочувствия и симпатии. Любая несправедливость окружающего мира приводила его в отчаяние; столь искренний, даже простодушный идеализм присущ молодым людям лишь в ранней юности. Такое отношение к жизни, как правило, не выдерживает первого же жесткого столкновения с грубой реальностью. Пережитые в детстве лишения и страхи обострили в Рольфе свойственное ему от рождения чутье на дурные стороны людей и нечистоплотность совершаемых ими поступков; мрачные видения обрушивались на него зачастую совершенно неожиданно, бомбой взрываясь в мозгу. Однако стремление больше опираться на доводы разума, а не интуиции не позволяло ему уделять слишком много внимания этим таинственным видениям и предзнаменованиям, а уж тем более действовать в соответствии с такими необъяснимыми душевными порывами. Он всячески подавлял свои эмоции, за что те старались ему отомстить, обрушиваясь в виде тяжелых душевных переживаний. Кроме того, он стремился подчинить воле ту часть собственной души, которая имела склонность к мягкости и комфортности существования. С самого начала он решил для себя, что колония — это не более чем прекрасный сон, и не уставал повторять, что жизнь полна печалей, несправедливости и горя. Из этого он делал вывод, что нужно закаливать душу, делать ее более грубой и менее восприимчивой к тяготам жизни. Лишь в таком случае у него появлялся шанс чего-то добиться и выжить в неблагоприятных обстоятельствах. Однако все, кто его хорошо знал, прекрасно видели, что выстроенная им защита абсолютно эфемерна и любое душевное потрясение не оставит от нее камня на камне. Он жил с обнаженными нервами и шел по жизни, то и дело спотыкаясь о собственную гордость, падая и снова поднимаясь.

Дядя Руперт и члены его семьи были люди простые, душевные и при этом склонные к греху чревоугодия. Еда составляла важнейшую часть их жизни, которая во многом вращалась вокруг того, что происходило на кухне, и рассаживание за обильно накрытым столом превращалось в настоящий ритуал. Все они были довольно полными, но ничуть не стеснялись своего избыточного веса рядом с худощавым племянником, скорее наоборот, им хотелось кормить его как можно чаще и лучше. Тетя Бургель сама придумала особое блюдо — афродизиак; она подавала его туристам и постоянно кормила им мужа, что действительно поддерживало его в боевой форме: вы на него только посмотрите, это же настоящий трактор, читалось в глазах удовлетворенной жизнью и мужем матроны. Рецепт был простой: в большом котле она тушила лук с салом и помидорами, все это солила, заправляла черным перцем, чесноком и кориандром. В процессе приготовления на эту массу выкладывались слоями другие ингредиенты: свинина, говядина, филе цыпленка, фасоль, кукуруза, капуста, сладкий перец, рыба, мидии и креветки. Все это слегка присыпалось сахарной пудрой, а оставшийся объем котла заполнялся пивом: обычно туда входило четыре кувшина пенного напитка. Прежде чем закрыть котел и оставить блюдо тушиться на медленном огне, хозяйка добавляла туда несколько листиков, стебельков и травинок растений, которые росли у нее в горшках прямо на кухонном подоконнике. В наборе целебных трав как раз и состоял секрет столь благотворного воздействия этого варева на мужской организм; какие именно растения и в какой пропорции она добавляла, держалось в тайне, которую она намеревалась унести с собой в могилу. В результате всех манипуляций в котле образовывалась одноцветная темная масса; сервировали блюдо в обратной последовательности: то, что тушилось меньше всего и находилось наверху, съедали в первую очередь. В конце концов на дне котла оставался густой бульон, который разливался по чашкам. В результате поедания этого роскошного и вкусного блюда по всему телу пробегала волна жара, а в душе возгоралось пламя страсти. Несколько раз в году дядя забивал кабанчика и вместе с женой готовил лучшие во всей колонии копчености: ветчину, длинные сосиски, колбасу «Мортаделла» и замечательное ароматное сало; молоко в этой семье было принято покупать целыми бочками: из него делали сливки, сбивали масло и изготавливали сыры. Из кухни день и ночь по всему дому расползались аппетитные ароматы, от которых слюнки текли. Во