выражавшееся в видениях и галлюцинациях. Ему то мерещился повешенный отец, то вдруг вспоминался страшный день, когда вместе со старшим братом ему пришлось хоронить погибших узников концлагеря. Взгляд безмятежных глаз Катарины неотступно следовал за ним. Сестра ходила за Рольфом по всему дому, а под вечер брала его за руку и пыталась спрятаться вместе с ним под кухонный стол. Удавалось это им лишь отчасти, потому что оба за последнее время заметно выросли. В конце концов они свернулись калачиком рядом друг с другом, и Катарина на свой манер забормотала какую-то длинную, почти бесконечную колыбельную, которую она запомнила с детства.
В следующий четверг рано утром мать вошла в комнату сына, чтобы накормить его завтраком и отправить в школу. Едва она переступила порог, как Рольф, бледный и истощенный, метнулся к противоположной стене и словно распластался по ней. Судя по всему, он был готов умереть, но не выходить из комнаты, где, впрочем, чувствовал себя ничуть не лучше, чем в любом другом месте: неотступно следовавшие за ним призраки прошлого вконец измотали и истерзали его душу. Госпожа Карле поняла, что так просто преодолеть болезнь, обрушившуюся на сына, не удастся; он явно сгорал от чувства вины за то, что сам мечтал совершить то преступление, которое по милости его товарищей по школе избавило их от ненавистного отца. Не говоря ни слова, госпожа Карле подошла к двери кладовки-чулана и, открыв ее, стала рыться в старых вещах. Многое из того, что попадалось ей под руку, она уже давным-давно считала потерянным. Здесь была одежда, которую уже никто не носил, игрушки, которые дети переросли, рентгеновские снимки мозга Катарины, ружье, подаренное когда-то Йохену. Наткнулась она и на красные кожаные туфли с каблуками-шпильками; она сама себе удивилась, поняв, что не испытывает ни особой боли, ни каких-то ярко выраженных неприятных эмоций при взгляде на эти туфли. Ей почему-то даже не захотелось выбросить их в мусорную яму; вместо этого она отнесла их в гостиную и повесила над каминной полкой по обе стороны от портрета своего покойного мужа, соорудив таким образом некое подобие алтаря в его честь. Наконец она нашла то, что искала: потертый армейский брезентовый ранец с крепкими кожаными ремнями — тот самый, который Лукас Карле носил во время войны; со свойственной ей тщательностью, с какой делала всю работу дома и в огороде, она уложила в ранец вещи младшего сына. Поверх одежды пристроила собственную фотографию, сделанную в день свадьбы, и картонную коробочку, выложенную изнутри шелком, в которой хранился локон волос Катарины, а сверху — сверток с овсяными галетами, испеченными ею накануне.
— Давай-ка, сынок, одевайся, ты уезжаешь в Южную Америку, — объявила она не терпящим возражений тоном.
Вот так Рольф Карле и оказался на борту норвежского судна, которое перевезло его на другой конец света, подальше от мучивших кошмаров. Мать проводила его на поезде до ближайшего порта, купила сыну билет третьего класса, завернула оставшиеся деньги в носовой платок и пришила этот сверточек вместе с адресом дяди Руперта к подкладке брюк мальчика, строго-настрого приказав ни под каким видом не снимать их. Все это она проделала с абсолютно бесстрастным лицом и на прощание быстро, словно походя, чмокнула сына в лоб — так, как она это делала каждый день, когда он уходил в школу.
— Я надолго еду, мама?
— Не знаю, Рольф.
— Нельзя мне уезжать, я же остался единственным мужчиной в семье, я должен заботиться о тебе.
— За меня не волнуйся, все будет хорошо. Я тебе напишу.
— Катарина ведь больна, не могу я ее бросить…
— Твоей сестре жить все равно осталось недолго, мы же всегда знали об этом, так что нет смысла беспокоиться за нее. Что случилось? Ты что, плачешь? Нет, Рольф, ты не похож на моего сына, пойми, ты уже не в том возрасте, чтобы плакать, как маленький. Давай вытри нос и марш на борт, а то люди на нас оглядываться начнут.
— Мама, мне плохо, меня тошнит.
— Еще чего не хватало! Я запрещаю тебе блевать. Не вздумай опозорить меня перед посторонними; давай живо на трап, а как окажешься на борту, быстро иди на нос и стой там. Даже не вздумай оглядываться назад. Прощай, Рольф.
Не вняв прощальному материнскому напутствию, мальчик пробрался на корму и оттуда увидел, что мать смотрит вслед удаляющемуся судну. Так она и простояла на самом краю причала, пока оно не скрылось за горизонтом. В памяти Рольфа навсегда запечатлелся этот образ матери: одетая в черное платье, в фетровой шляпе, с сумочкой из искусственной крокодиловой кожи, она стоит на причале и молча смотрит вдаль, на раскинувшееся перед ней море.
Почти месяц продолжалось путешествие Рольфа Карле на самой нижней палубе судна; в его общей каюте вместе с ним плыли в Новый Свет беженцы, эмигранты и другие не отягощенные материальным достатком люди. За все время плавания он не перекинулся с попутчиками и парой слов. Непонятно, чего больше было в его отчужденности — гордости или робости; кроме того, говорить ему, в общем-то, и не хотелось, настолько его внимание было поглощено океаном: он готов был смотреть на него бесконечно, с утра до ночи. Через некоторое время молодой человек стал замечать, что его тоска и печаль понемногу рассеиваются. Прежде всего исчезла мучившая его в первые дни плавания навязчивая идея шагнуть за борт и решить таким образом раз и навсегда все проблемы. Примерно на двенадцатый день плавания соленый морской воздух вернул ему аппетит и избавил от ночных кошмаров; тошнота, несмотря на качку, перестала терзать его, и он подолгу стоял на палубе, любуясь выпрыгивающими из воды и словно улыбающимися дельфинами, которые сопровождали судно практически на всем пути через океан. К тому моменту, когда на горизонте показались берега Южной Америки, с лица Рольфа сошла болезненная бледность, уступив место легкому загару и румянцу. Взглянув в крохотное зеркальце в общей умывальной для пассажиров третьего класса, он увидел уже не измученного тяжелой болезнью подростка, а взрослого, вполне здорового и крепкого молодого мужчину. Тот парень в зеркале пришелся ему по душе; Рольф глубоко вздохнул и улыбнулся своему отражению — это была первая улыбка, появившаяся на его лице за долгое время.
Наконец судно пришло в порт, и пассажиры стали спускаться по трапу на причал. Ощущая себя флибустьером из какого-нибудь приключенческого романа, чувствуя, как легкий теплый ветерок треплет ему волосы, Рольф Карле покинул борт судна одним из первых. Его глазам в лучах утреннего солнца предстала вся панорама порта. По склонам холмов, окружавших бухту, карабкались разноцветные домики и петляли узкие улочки. Повсюду на перекинутых от дома к дому веревках колыхалось на ветру вывешенное на просушку белье, а фоном для всего этого была буйная растительность всевозможных оттенков зеленого цвета. Воздух словно дрожал от призывных криков уличных торговцев, от голосов певших о чем-то женщин, от детского смеха, криков попугаев, от запахов, от ощущения какой-то светлой и радостной чувственности и от влажного ароматного жара, поднимавшегося над тысячами и тысячами плит на кухнях. Портовый лабиринт из ящиков, тюков и чемоданов ни секунды не оставался безлюдным: носильщики, моряки, приезжающие и отъезжающие, продавцы и покупатели — все куда-то шли, куда-то спешили. В этом калейдоскопе и сумел выловить Рольфа его дядя Руперт. Он приехал встречать парня вместе со своей женой Бургель и обеими дочерьми — девушками крупными, плотного телосложения и розовощекими; разумеется, Рольф мгновенно влюбился в них обеих до беспамятства. Сам Руперт приходился не то двоюродным, не то даже троюродным братом его матери; по профессии он был плотником, а по призванию — большим любителем пива и собак. В свое время он перебрался сюда, на край света, спасаясь от войны; никаких задатков военного он в себе никогда не чувствовал. Ему казалось, что глупо умирать, например, за боевое знамя, — в конце концов, это ведь всего лишь кусок ткани, закрепленный на палке. Патриотических убеждений он также не разделял и, как только стало ясно, что войны не миновать, вспомнил о далеких предках, уехавших в свое время в Америку, чтобы основать там колонию, и решил последовать их примеру. И вот теперь он отвез Рольфа Карле с судна прямо в сказочный городок, находившийся в каком-то странном месте, где время, похоже, действительно остановилось, да и с пространством в его географическом понимании происходили необычайные вещи. Жизнь в этом поселении текла точно так же, как в альпийских деревнях в девятнадцатом веке. Увидеть страну, куда он приехал, Рольфу толком не удалось, и несколько месяцев он всерьез полагал, что никакой особой разницы между Карибами и берегами Дуная не существует.
Начиналась же история этого поселения так: в пятидесятые годы девятнадцатого века один
