нашем мире разверзлась пропасть между бедными и богатыми, становящаяся все шире день ото дня. Я думал: а ведь вернувшись с фронта, мы обнаружим, что в стране назревает другая, не менее кровавая война. Мы, понял я теперь, совершили ошибку. В войне, закончившейся вчера, враг был не только перед нами, но и позади нас, и каждому выстрелу, который мы делали в сторону Синая, должен был вторить другой, в сторону Египта, также захваченного врагами — бедностью, отсталостью, бесправием и гнетом. Но мы этого не сознавали. Мы отдали все свои силы борьбе с врагом явным и упустили из виду скрытого, коварного, как раковая опухоль. Может, у нас и есть оправдание, мы думали, эту миссию выполнят те, кто остался в тылу. Но они не оправдали наших надежд, и теперь наш долг — взяться за нее самим. Нельзя терять времени, если мы промедлим, опухоль разрастется, пронижет все клетки организма и исцеленье окажется невозможным. Боюсь, дело зайдет так далеко, что радикальная операция станет единственным выходом — придется из двух зол выбирать меньшее.

Вот так сама жизнь дала мне урок и подвела к выводу, что страна наша в некоем роде уподобилась кошке, пожирающей собственных детей. А дети пошли по стопам матери, — сильные заглатывают тех, что послабее. Приглядитесь получше, что за странный этот мир! Спокойный и взрывоопасный, сложный и простой. Как переплелись в нем любовь и ненависть, пресыщенность и голод. Но ведь это наш мир — вот в чем все дело! Это наша страна, только чья, наша? Согласитесь: два слова «наша страна» полны весьма неоднозначного смысла.

О, как бы желал я — а что мне осталось теперь, кроме желаний, — как бы желал я, чтобы война продолжалась и я успел бы пролить свою кровь, защищая землю Нильской долины! Но время войн кончилось, в Египте началась пора словопрений. А словоблудие, как известно, болезнь заразная, и земле египетской придется довольствоваться пустыми словесами. Так не будем же распространяться о своих желаниях. У меня сейчас одна задача — заставить себя замолчать. Схватить себя за руку, не дать ей чертить на бумаге слова. Когда мы захлебываемся в океане слов, молчанье достойнее.

Слава Аллаху, я не знаю этого человека, никогда прежде не видел его лица. Сам я лишь позавчера прибыл в госпиталь, сдал документы представился начальству. А сутки спустя на меня возложили эту тяжкую миссию, от которой, как я понимаю, все постарались уклониться. Я тоже хотел было отказаться, но хорошо ли начинать службу с конфликта. Тем более, когда я докладывал о своем прибытии начальнику госпиталя, первое, о чем он спросил кадровый я военный или из запаса. Стараясь, чтоб голос мой звучал как можно естественней, я ответил:

— Из запаса, эфендим.

Выражение его лица стало не очень-то обнадеживающим, на нем явно читалось недоверие. Мне было сказано: транспортировка тел погибших по месту жительства для передачи родственникам — моя непосредственная обязанность как офицера службы социального обеспечения. В отделе социального обеспечения госпиталя, кроме меня, числилось еще двое: девица в чине младшего лейтенанта и женщина в звании капитана. Конечно, ни той, ни другой не поручишь транспортировку покойников. Получив необходимые распоряжения, я вышел от начальника, и мне сразу бросилось в глаза, что перед дверью анатомического театра никого не было. Последние два дня здесь постоянно толпились люди, приехавшие забрать тела своих погибших родичей, и это производило на меня гнетущее впечатление. Но сегодня там было пусто. Прочитав в выданных мне бумагах адрес погибшего, я понял: за ним никто не приехал, потому что он не был каирцем. Я отправился в канцелярию госпиталя, представился начальнику ее — майору и попросил выделить мне людей для сопровождения. Нажав кнопку звонка, майор вызвал сержанта и приказал ему обеспечить сопровождающих. Пока мы ожидали, я спросил майора, не знает ли он, где находится деревня, значившаяся в документе. Он отрицательно помотал головой.

— Придется расспрашивать всех встречных сказал я.

Вернулся сержант и сообщил, что один солдат, друг покойного и самый близкий ему человек, просит разрешения сопровождать тело.

— Почему же он сам не пришел? — спросил я.

— Он здесь, ожидает у входа.

В этот момент в комнату вошел молодой солдат в полевой форме. Отдав честь мне и майору, он сказал что настоятельно просит разрешить ему поехать вместе с нами в деревню погибшего.

— Ты его односельчанин? — спросил начальник канцелярии.

— Нет.

— А чем вызвана такая просьба?

— Особыми обстоятельствами.

Майор не возражал, но тут возникло затруднение: солдат был приписан к полевому сортировочному госпиталю номер один и подчинялся его командованию. Сюда он прибыл в командировку — получить партию медикаментов. Можно ли отложить их отправку на фронт до его возвращения? Медикаменты, за которыми он приехал, пояснил солдат, только что отправлены, а следующая партия задерживается на три дня. К тому же он выразил согласие ехать и без официальной командировки. Майор не возражал, но я колебался: как бы лишний человек в машине не вызвал придирок со стороны дорожной полиции. Правда, он единственный был знаком с погибшим, а возможно, и знал дорогу в его деревню. Лучше иметь его под рукой, чем плутать бог знает по каким проселкам; тем более, в деревню мы приедем скорее всего ночью. Такое задание было первым в моей практике, и хотелось успешно с ним справиться. Начальник канцелярии выделил мне еще одного солдата, сержанта, шофера и механика на случай поломки в пути, всем им оформили командировки. Мы с солдатом, другом погибшего, вышли из канцелярии. Выглядел он совсем убитым, наверно, подумал я, горюет по товарищу. Кто знает, быть может, тот скончался у него на руках. Легко ли пережить такое. Мы присели, ожидая остальных. Я взглянул в лицо солдату, оно, как мне показалось, выражало не только горе, но растерянность и даже страх. Руки его дрожали. Он хотел что-то сказать, но не решался. Вообще-то, я человек общительный и легко схожусь с людьми, но для него я был чужим да еще офицером. Охваченный непонятной тревогой, он нервно потирал руки с такой силой, что они побелели.

— Что-нибудь не в порядке? — спросил я.

Он открыл было рот, но слова замерли у него на губах. Настаивать я не стал, если у него на душе какая-то тяжесть, решил я, рано или поздно он ею поделится. Потом уже, приехав в деревню и узнав всю историю, я упрекал себя за то, что не выслушал его, не поддержал. Хотя это все равно ничего бы не изменило и не спасло положения. Дело-то оказалось слишком серьезным. Я подозвал сержанта, который должен был ехать с нами, приказал ему проверить, все ли документы погибшего в наличии.

— Не забудьте фотографии Мысри, сделанные в части, — сказал друг убитого.

— Какого Мысри? — спросил я.

— Погибшего.

В документах значилось другое имя, но я решил: наверно, так называли его друзья.

— Это что, уменьшительное имя?

Тут он, словно спохватившись, пробормотал:

— Да нет, это я так.

Тогда я не придал значения его словам. Но у въезда в деревню он предупредил меня: не надо, мол, упоминать имя Мысри; и я понял, нет, здесь что-то не так.

Я еще раз поднялся в канцелярию узнать, есть ли у них точные инструкции применительно к подобным случаям. Долго ли что-нибудь напутать и попасть впросак. Нет, объяснили мне, никаких инструкций на этот счет не имеется и лучше всего расспросить людей, выполнявших уже такие поручения. Одна из сидевших в канцелярии женщин предложила мне взять перо и бумагу и записать за ней все — слово в слово. У меня, стал заверять я ее, прекрасная память и записывать нет нужды.

— Все говорят то же самое, — сказала она, — а потом многое забывают и путают.

Пришлось подчиниться.

— Десять заповедей относительно достойного погребения погибших на фронте, — стал писать я под диктовку. — В случае гибели солдатского и унтер-офицерского состава соблюдается следующий