себя: а стало бы Мысри легче, повстречай он на своем пути то, о чем люди твердят двадцать четыре часа в сутки и что они именуют любовью? Не знаю. Его неуверенность проистекала от вечных сомнений. Он воспринимал мир спонтанно, непосредственно, лишь одними эмоциями и, столкнувшись с реальностью, утратил всякую веру. Вы спросите: не явилось ли это причиной того, что с ним произошло? Тут я вам не могу дать ответа, ведь я не знаю, каким был Мысри до армии. Все оценки мои основаны скорее на догадках. Да, Мысри здорово не повезло. У каждого поколения египтян своя судьба. Судьба нашего поколения определялась тем, — не знаю, говорить ли все до конца? — что желания наши намного превышали возможности. Мы занесли ногу, ступили было, но под ней оказалась пустота. Тогда мы подняли головы, надеясь дотянуться до облаков, но небо над нами вдруг исчезло. И в тот самый момент, когда мы уже почти нащупали истину, лидер трагически ушел от нас, а ведь именно тогда он был особенно нам необходим. Слова эти сами собой вышли из-под моего пера. Будь у меня время на раздумья, я, пожалуй, никогда не написал бы их. Но я пишу в состоянии нервного напряжения, любое воспоминание о Мысри кидает меня в дрожь. Но нет, я не вычеркну своих слов о том, что Мысри не повезло, о том, что каждое поколение имеет свою судьбу, раз уж они написаны черным по белому.

Вернемся к Мысри. Вся жизнь его была сплошным страданием. Однако, я вовсе не намерен приписывать все, что с ним случилось, судьбе, року или приметам, начертанным, якобы, на нашем челе. Нет, все куда сложнее. Помню, приехав в его деревню, я нашел объяснение происшедшему в контрасте между белой громадой дворца омды, сияющей даже во мраке ночи, и жалкой лачугой, в которой ютились родные Мысри — ее и домом-то не назовешь. Я нашел объясненье и во внешнем различии между омдой, напоминающим великана слона, и отцом Мысри, похожим на скелет, обтянутый кожей. Но я все топчусь на месте, не будучи в силах толком ответить на вопрос: почему же Мысри пошел на войну? Не искал ли он достойной смерти? Но ведь у него была тысяча других возможностей встретить ее, — хотя бы встать на защиту отцовской земли. Я не хочу распространяться здесь о родине, о патриотизме. Все мы любим Египет, но каждый — по-своему. Да и какой Египет мы любим? Египет тех, кто вынужден умирать с голоду, или Египет тех, кого душит жир? Но я перехватил у Мысри слово, обещав все разъяснить вам, а сам запутался, разболтался. Пускай же теперь Мысри продолжит рассказ…

Я пошел в армию вместо сына омды ради моих родных. Они настаивали на этом. И я пошел. Но как ни странно, обещанной за меня платы они так и не получили. Мы уступили нажиму, а уступив однажды, уже невозможно остановиться. Как-то во время отпуска я съездил в деревню. Всем, кто встречался мне, я говорил: да, я пошел в армию добровольно, поняв, что образования мне все равно не закончить. Люди одобряли мое решение, называли его разумным и достойным. Советовали поступить в вечернюю школу, которые имеются в вооруженных силах, а получив среднее образование, идти в университет или в один из военных колледжей. Тогда уж передо мной откроются все пути. В деревне же я узнал: после моего отъезда омда стал тянуть с выполнением обещанного и не отдал отцу землю, отнятую у него на основании нового закона. Потом выделил отцу небольшой клочок, который отец должен обрабатывать на условиях издольщины, но даже и это несправедливое соглашение не пожелал никак оформить. Я возмущался поведением омды, собрался было идти к нему, но отец меня не пустил; в конце концов, сказал он, дело решится, а мое вмешательство может все испортить. И все же я пошел бы к омде, но он был в отъезде и до конца моего отпуска так и не вернулся в деревню.

— Я должен довести дело до конца, — твердо сказал Мысри.

Я спросил, что он думает предпринять, наверно, решил требовать от омды, чтобы тот выполнил свои обещания? Но этот путь он решительно отверг, заявив, что ему и так стыдно смотреть в глаза землякам после того, как отец не выступил вместе со всеми против омды, откололся от них. Правда, другие тоже ничего не добились. Их главная ошибка заключалась в том, что они отдали землю омде и лишь потом обратились в суд. В результате дело утратило всякий политический характер, превратившись в одну из тысяч тяжб, которые годами копятся в судах. Пусть мне будет стыдно за отца, — продолжал Мысри, — но здесь есть один-единственный выход: раскрыть всю махинацию.

— Каким образом?! — с удивлением воскликнул я.

— Добьюсь приема у командира части и расскажу ему все от начала до конца.

— Но ведь и ты понесешь наказание как соучастник.

— Согласен, иначе я не буду знать покоя.

— А что будет с семьей?

— Ничего, с голоду не умрем. Буду заботиться о них до самой своей смерти.

— А ты не боишься омду, ведь он способен на все?

— Горя бояться — счастья не видать. Я теперь никого не боюсь.

Долго говорили мы с ним. Потом я заметил: Мысри, вроде, засмущался, решил, наверно, что отнял у меня слишком много времени. Он стал поглядывать на часы, полночь была уже позади. Дело, как я говорил вам, было в рамадан. А по ночам в рамадан я предпочитаю не ложиться до сухура[12], когда нас выстраивают на поверку. Не то перебьешь сон и потом уже не уснешь. Я объяснил это Мысри, но он, наверно, решил, что мои слова — всего лишь любезность, и пришлось мне поклясться, что я — и не разговорись мы с ним — все равно бы не лег спать. Так уж у нас, горожан, повелось в дни рамадана.

Честью скажу, я был рад, что наконец у нас с Мысри состоялся этот разговор. И я получил ответы на многие мучившие меня вопросы. Я одобрял его решимость раскрыть подлог. Слушая его рассказ о том, как он вынужден был согласиться на предложение омды, я почувствовал горькое разочарование, словно лишился друга, которого успел полюбить. Но едва он заявил с гордостью, что никого и ничего не боится, я понял, что вновь обрел его, и решил: буду с ним рядом до конца.

Мысри прервал мои размышления, сказав:

— Вообрази, что случилось бы, погибни я на войне. В каком положении окажется моя семья? И кто извлечет выгоду из моей смерти?

— Оставь эти мысли, не думай о том, что может произойти завтра или через несколько дней. Радуйся лучше — ведь нам так хорошо сегодня вдвоем. И пойми: это прекрасно, что нынешней ночью ты открыл себе самого себя. Не знаю даже, поздравлять ли тебя с таким открытием, ведь стоит человеку познать себя, и перед ним встают сотни проблем.

— Ну, это меня не волнует, я справлюсь с любой проблемой.

Я, сказал он, должен поздравить его с великим событием этой ночи — возрождением прежнего Мысри, который немедленно даст о себе знать. Засмеявшись, я сказал:

— Поздравляю…

И запнулся — так непривычно было произносить его новое, вернее, его настоящее имя. Он договорил за меня:

— Скажи: «Поздравляю, Мысри».

Мы договорились, что завтра с утра начнем действовать. На утренней поверке он официально доложит дежурному офицеру, что просит направить его с рапортом к командиру части, и удостоверится, что его просьба занесена в журнал караульной службы.

На утренней поверке Мысри поднял руку и сказал, что просит направить его с рапортом к командиру. По какому вопросу? — спросил дежурный офицер. Дело это, ответил Мысри, личного характера, и он не может говорить об этом публично перед строем. Как ни настаивал офицер, Мысри не согласился добавить что-либо к сказанному. Офицер обещал занести все в журнал караульной службы и доложить командиру части. После поверки Мысри не знал, куда девать себя, все валилось у него из рук. Я хотел было выйти с ним из расположения части и посидеть в какой-нибудь кофейне, но продолжался рамадан, и мы оба постились. У меня были кое-какие дела, но я, видя состояние Мысри, решил не отпускать его от себя. Нервы его, в ожидании предстоящего разговора, были натянуты, как струна. Было десять часов утра. Доклад командиру части назначен на двенадцать. Но вскоре мы узнали, что командира части вызвали на срочное совещание в штаб округа, а потом он поедет в военно-медицинское управление. Никто не знал, вернется ли он сегодня в часть или отправится домой. Трудно описать отчаяние, охватившее Мысри, он был вне себя. Полно, успокаивал я его, один день ничего не решает, стоит ли так нервничать. Сегодня среда. Если командир не вернется в четверг, то уж в субботу обязательно будет тут. Но Мысри не унимался. Потом лишь я понял: у Мысри была редкой силы интуиция. В два часа дня командир еще не вернулся, и я решил, что он уже не появится в части. Но в шесть часов вечера мы вдруг увидели офицеров во главе с командиром части.