осужден как подражатель; зато Тенниссону По воздал полной мерой как «величайшему» из английских поэтов.

Тогда же он довел до совершенства свой метод логических рассуждений, придав ему форму литературного приема, который использовал в рассказах «Убийство на улице Морг», «Тайна Мари Роже» и «Низвержение в Мальстрем». В них появляется последний и самый оригинальный из созданных им героев — «непогрешимый логик».

Образы и сюжеты «Гротесков и арабесок», отражающие навязчивые душевные состояния самого По, тревожили его сознание, ибо он не мог не понимать, что многое в этих рассказах несло на себе явственный отпечаток каких-то психических отклонений — особенно в тех из них, где живописуются ужасающие муки терзаемой человеческой плоти и кровавые убийства или изображаются странные отношения между героями и героинями. И он вступил в борьбу с осаждавшими его темными и неведомыми силами. Больше всего его беспокоило то, что все написанное им до сих пор было словно продиктовано извне, помимо его собственной воли. Теперь он решил, что будет строить свои произведения по строгим законам логики, тщательно отбирая и анализируя.

Вот почему следующим его литературным самовоплощением стал герой, наделенный почти сверхчеловеческой силой ума, детектив-логик и убежденный враг преступности. Теперь главные персонажи его рассказов уже не предаются каннибальским пиршествам и не кромсают человеческих тел, а, напротив, преследуют изуверов, стремясь помешать их злодеяниям. Да нет же, как бы говорит себе По, на самом деле люди на такое не способны — и в рассказе появляется страшная обезьяна, совершающая отвратительные зверства, к изображению которых его по-прежнему толкала фантазия.

Не в силах разорвать порочного круга, «холодный мыслитель» вопреки себе самому вновь и вновь возвращался к тому, от чего пытался бежать, — к убийствам и до неузнаваемости обезображенным трупам женщин. Выхода не было. Но как он жаждал его найти! В тиши дома на Коутс-стрит в то время, как миссис Клемм и Вирджиния шили, сидя у горящего камина, перо молодого писателя продолжало лихорадочно сновать по аккуратно склеенным вместе листам голубоватой бумаги, поверяя им языком прекрасным и звучным ужасные видения, теснившиеся в его воспаленном мозгу и заставившие содрогнуться не одно поколение читателей.

Поистине это было одно из самых странных семейств на свете! Пока в соседней комнате Вирджиния играла со своей кошечкой, а миссис Клемм ощипывала цыпленка к обеду, рожденная воображением По кровожадная обезьяна сдирала скальпы со своих жертв. Что толку говорить о том, что о сбежавшем из зверинца орангутанге По мог прочесть в какой-то ныне забытой пенсильванской газете, или о том, что происшедшее в ту пору в Нью-Йорке убийство, как обычно, заполнило газеты леденящими кровь подробностями. Все это могло дать толчок странным фантазиям, однако не объясняет причин последовавшей позднее катастрофы.

Впрочем, сейчас молодой редактор все еще упорно считал себя самым разумным из людей. И в самом деле не было такой запутанной криптограммы, которую он не смог бы разгадать. В августе 1841 года По успешно решил на страницах своего журнала одну из таких задач, присланную из Вашингтона Томасом, который сообщает, что статьи По, посвященные головоломкам и тайнописи, привлекли там большое внимание и даже были показаны одному из сыновей президента — разумеется, с тем, чтобы заручиться его поддержкой в хлопотах о казенной должности для По. (Система для решения головоломок могла бы прийтись политикам как нельзя более кстати!)

Безупречный логик весьма скоро проявил себя и как критик. В феврале 1841 года По поместил в «Грэхэмс мэгэзин» рецензию на роман «Барнеби Радж», попытавшись предсказать в ней дальнейшее развитие сюжета этого произведения, которое печаталось с продолжением. Догадки его подтвердились, по поводу чего Диккенс, как говорят, воскликнул: «Этот По, должно быть, сам сатана!»

Как мы видели, По был одержим идеей человеческого полета, в возможности которого не сомневался. В мыслях ему уже рисовался управляемый воздушный шар. Он даже предвидел появление небоскребов, упоминая в одном из рассказов о постройке двадцатиэтажиого здания в Манхэттене. Предсказывая многочисленные перемены в облике мира, По, как правило, был проницателен, и некоторые из его предвидений оказались поразительно близки к истине. Однако в отличие от большинства современников он не разделял веры в безусловные преимущества «прогресса», слишком хорошо видя противоречия и зияющие пустоты в мировоззрении общества, поставившего во главу всего материальное благополучие. Последнее никогда не было для По пределом устремлений.

К концу 1841 года стало совершенно очевидно, что Грэхэм не собирается помогать По в издании нового журнала — его собственный преуспевал, и остальное мало его заботило. Не выказывал он и намерения сделать По компаньоном в предприятии, неожиданно оказавшемся столь доходным. Однако человек этот был от природы так добродушен и любезен, что поводов для ссор с ним не находил даже По. Грэхэм не досаждал ему мелкими придирками, которыми в свое время изводил его Бэртон, заслуживший тем самым презрение своего бывшего помощника. И все же отказ Грэхэма поддержать По в новом начинании или сделать его совладельцем «Грэхэмс мэгэзин» являлся — во всяком случае, по мнению молодого редактора, — нарушением основного условия их соглашения.

Вероятно, Грэхэму очень хотелось удержать человека, благодаря которому число его подписчиков каждый месяц увеличивалось на несколько тысяч, но По был не удовлетворен и временами обнаруживал обычную для себя нетерпимость. Язвительность его критики всегда беспокоила тех, для кого он писал, не меньше, чем тех, о ком он писал.

Затем в первые месяцы наступившего 1842 года в семье По произошли события, вновь толкнувшие его к «несообразностям», причины которых были столь сложны. Продлившийся около года период, когда он, в общем, чувствовал себя сравнительно хорошо и вел весьма умеренный образ жизни, подходил к концу; близилось «низвержение в Мальстрем». О трагических обстоятельствах, приведших к катастрофе, пойдет речь дальше.

Однажды вечером, в конце января 1842 года, в доме По на Коутс-стрит собралось небольшое общество. В камине пылал огонь, и пока Эдди развлекал гостей беседой и чтением вслух, миссис Клемм, за которой ходила по пятам кошка Катарина, хлопотала у большого сверкающего кофейника (ее любимого), готовясь подать немудреное вечернее угощение. Вирджиния по обыкновению должна была порадовать собравшихся музыкой. По очень гордился женой, ибо всеми своими скромными светскими совершенствами — умением немного говорить по-французски и петь под собственный аккомпанемент — она была обязана именно ему. Принесли арфу, и Вирджиния с большими блестящими глазами на бледном, как воск, лице пробежала легкими детскими ручками по струнам и начала петь. Сейчас, как никогда, во всем ее облике и движениях было что-то ангельски неземное, вызывавшее у По почти благоговейный восторг.

Голос ее, звонкий и верный, поднялся на несколько нот выше — и вдруг оборвался. Она схватилась руками за горло, и грудь ее обагрилась хлынувшей изо рта кровью. По и все остальные кинулись к ней. Какое-то мгновение казалось, что она умирает. Забрызганный ее кровью По отнес Вирджинию наверх и положил на постель. Пока миссис Клемм готовила холодные компрессы и пыталась помочь дочери простыми домашними средствами, Эдгар бросился за доктором.

Ехать пришлось через весь город. Когда доктор Джон Кирсли Митчелл, услышав отчаянный трезвон колокольчика, поспешил открыть дверь, он увидел перед собой обезумевшего от волнения молодого человека, который, пытаясь что-то объяснить на ходу. усадил его в экипаж и во весь опор погнал лошадей обратно на Коутс-стрит. По показалось, что прошла целая вечность, прежде чем во тьме снова замерцали огни на берегу реки, и они остановились у его дома.

Здравость рассудка По была странным образом зависима от жизни Вирджинии, которая воплощала собой единственно возможный компромисс с реальностью в его отношениях с женщинами, — столь сложных и утонченных, что понять, куда вели все потаенные ответвления этого лабиринта, едва ли кому-нибудь удастся. Самая мысль о том, что он может ее потерять, приводила его в состояние, граничащее с умопомешательством. Он но мог думать об этом без ужаса и содрогания. Теперь же, когда он явственно увидел кровавое знамение опасности, мир пошатнулся, и небеса, казалось, готовы были обрушиться на землю.

Роковое событие, происшедшее январским вечером 1842 года, было не только предвестьем скорой смерти Вирджинии, но и ознаменовало для самого По начало все более углубляющегося душевного