консервы, сало, сахар, – все раздали им.

Рассказ Ирины Сергеевны острым ножом вонзился в сердце Фомы Сергеевича. И как ни сдерживал себя этот мужественный волевой человек, все же лицо его выдало – он побледнел, скулы вздулись, веки болезненно смежились.

– Что с вами, Фома Сергеевич? Вам плохо? – всполошилась Ирина Сергеевна и, вспомнив, что у Хватова не меньшее, чем у других, горе, упрекнула себя: – И чего это я, в самом деле, запричитала. Выпейте горяченького, все полегчает, – пододвинула она кружку с чаем.

– Спасибо, – сказал Фома Сергеевич.

Чуть свет Железнова подняла с постели пулеметная трескотня. Свесив с топчана ноги и поеживаясь от холода, он прислушался. Похоже, гитлеровцы строчили из опорного пункта Кузнечиха, где в эту ночь безуспешно работала дивизионная разведка. Казалось странным – огонь с каждой минутой нарастал, даже начала с вражеской стороны постреливать артиллерия, а с участка полка подполковника Карпова – ни выстрела. «Что бы это значило?» – подумал Яков Иванович и позвонил Карпову. Вместо него ответил оперативный дежурный. Он сказал, что подполковник спит. Это удивило комдива. Но, вспомнив, что тот лег только в третьем часу, будить не стал, а спросил оперативного:

– Что там у вас происходит?

– Наши разведчики повесили на кустах Вазузы дырявые каски, а к кустам привязали телефонный провод и вот, дергая за него, дразнят фрицев, а те палят, – спокойно доложил дежурный.

– Ну и пусть себе палят, – усмехнулся в трубку Железнов и снова лег. Но не спалось, в голову лезли беспокойные мысли. Почему Совинформбюро молчит о положении на южных фронтах? Что там творится? Видно, что-то страшное. До глубины души Якова Ивановича волновал Сталинград. Еще с гражданской войны в его сознании сложилось: Царицын – это символ стойкости, мужества и непобедимости. И от одной мысли, что Сталинград может пасть, ему становилось не по себе. Чтобы избавиться от этих неприятных мыслей, он встал, накинул на плечи полушубок и растопил печурку чурками, заботливо подготовленными Никитушкиным. Сидя перед печуркой на корточках и подставляя грудь приятному теплу, комдив на некоторое время застыл в неподвижности.

В узеньком окошке уже серел рассвет. Железнов встряхнулся, быстро натянул брюки, сапоги и в одной рубашке вышел на физзарядку. У тамбура остановился: в глубине полянки в кругу посеребренных заморозками, обезглавленных артогнем деревьев высилась единственная уцелевшая береза.

«Какой большой крови стоило нам твое спасение, голубушка», – с горечью подумал Яков Иванович и, приподнявшись на носках, сделал первый взмах руками.

Только Железнов собрался вернуться в землянку, как из-за кустов появился полковник Добров, держа в руках что-то странное.

– Доброе утро! – приветствовал его комдив и пошел навстречу. – Что это у вас за диковина?

– Жертва войны. – Добров вертел в руках растерзанную алюминиевую флягу. – Хочу из нее вырезать пластинку и на ней надписать: «Здесь в августе тысяча девятьсот сорок второго года, освобождая родную землю от фашистской нечисти, не щадя своей жизни, доблестно сражались воины N-ской стрелковой дивизии генерала Железнова».

– Почему генерала? Полковника, – поправил его Железнов.

– За такие дела, Яков Иванович, следует генералов давать, – многозначительно поднял палец Добров. – И вот эту пластинку прикреплю вон к той сиротине-березе. Пройдут годы, вырастет новое поколение, и береза этой надписью будет рассказывать сынам и внукам нашим, как мы здесь не на жизнь, а насмерть стояли за нашу родную Отчизну… А может быть, и мы, уже будучи стариками, побываем у нее да и вспомним былое. А?..

– Замечательно! – сказал Яков Иванович. Задумка Доброва до глубины души растрогала его. – Только уцелеет ли? Еще один такой артналет, и здесь ничего живого не останется.

– Не допустим, – уверенно произнес Иван Кузьмич. – Земляной заслон вокруг нее соорудим. Сам работать буду, но прикроем.

– Ну что ж, на такой субботник и я выйду, – протянул Железнов руку Доброву и повел его к себе в землянку завтракать.

– Что-то мне, Иван Кузьмич, ваш вид не нравится. Не заболел ли часом?

– Да нет, ничего, здоров… А вот на душе, – повел плечами Добров, – нехорошо. Чего-то смертельно боюсь…

– Что вы, буденовец!

– Боюсь за Сталинград, – и Добров остановился. – Скажите, Яков Иванович, неужели у Сталинграда повторится осень сорок первого под Москвой?..

– Осень сорок первого? – переспросил Железнов и тоже замолк, со страхом думая о Сталинграде. Он хорошо помнил, как тяжело они переживали летне-осенние неудачи этого года наших войск на юге, а теперь еще Сталинград?.. А им ведь предстоит тут выдержать еще не одну атаку врага, а может быть, во имя спасения Сталинграда и самим перейти в наступление. И он твердым голосом ответил:

– Нет!.. Я полагаю, Иван Кузьмич, что там скорее всего повторится декабрь здешней битвы под Москвой. – И Яков Иванович шагнул в тамбур, увлекая за собой Доброва.

В дверях их встретил Никитушкин. Доложив, что завтрак на столе, он, зная, что у Доброва без водочки плохой аппетит, быстро исчез и вскоре возвратился с бутылкой «Московской» и со стаканчиками в руке.

– Не повторится? – терял уравновешенность Добров. – А в чем же такая уверенность?..

– В нашей силе, Иван Кузьмич. – Железнов показал рукой на табуретку: – Прошу.

– В нашей силе? – не зная, как понять Железнова, Добров удивленно смотрел на него. – Если судить по скудной укомплектованности нашей дивизии и дивизий соседей, то у меня такой уверенности нет. Я не бог и не пророк, но уверен, что если фашисты прорвутся у Сталинграда, они тотчас же навалятся на нас.

Яков Иванович протянул ему стакан:

– Не навалятся.

– Не навалятся? – Добров чуть было не захлебнулся глотком. – Тогда, по-вашему, зачем же здесь, – стукнул он обратной стороной ладони по лежащей на столе схеме гжатско-вяземского плацдарма, – они держат такой невыгодный для них дугообразный фронт? Зачем? Правда, против нас всего-навсего семьдесят восьмая пехотная дивизия, а левее?.. А левее – против дивизии Берестова, вернее, с выходом к нам в затылок, первая танковая, а южнее – вторая танковая, и сзади их – четырнадцатая моторизованная, и где- то здесь, – описал он пальцем круг по Сычевскому лесу, – болтается пятая танковая. То есть целый тридцать девятый танковый корпус с гаком! И это, дорогой комдив, не просто так, а с большим прицепом. Да, да, с большим прицепом! И в одно прекрасное время вот отсюда – с фронта Хлюпень – Триселы, – Добров прочертил всеми пальцами там, где фронт, изогнувшись под прямым углом, шел в сторону Москвы по обеим берегам Вазузы, – фашисты нанесут сильный удар по левому флангу нашей армии, – он двинул пятерню на север, – на Погорелое-Городище. А там?.. Поворот на девяносто градусов, и – на Москву… Ясно?

– Мне, боевой мой товарищ, давно все ясно. И мы против этого, как вы знаете, многое делаем на всю глубину…

– Но для того чтобы драться в глубине, тоже нужны люди…

– Правильно, Иван Кузьмич. И если надо, то найдем и людей и будем драться не числом, а умением. И каждый окоп, фас заграждения, каждый противотанковый район – превратим в бастион смерти врага… Давай-ка лучше завтракать, а то все стынет. Вот поедим, и я тебе все это по порядку расскажу. – И Яков Иванович усадил Доброва за стол. – Меня сейчас тоже волнует Сталинград. Но я не впадаю в уныние, а все время думаю, как бы ему помочь.

– Я – в уныние? Когда это было? Когда? – Добров уставился на Железнова. Тот молчал. – То-то! Не уныние, а зло меня раздирает… Эх, если бы моя власть, то я всем тем, кто пустил фашистов на Сталинград и Кавказ…

Стук в дверь прервал Доброва. Вошел Коротков и сообщил, что сейчас будет передаваться утреннее сообщение Совинформбюро, и тут же включил репродуктор.

«В течение ночи на 28 сентября, – сообщало радио, – наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. На других фронтах никаких изменений не произошло». – И дальше: «В