раной, откуда вместе с оттепелью ручьем хлынул сок. Дендрарий тогда относился к Поместному лесничеству и числился просто лесным массивом с особо ценными породами, и все древние деревья стояли на учете. Колокольный дуб списали и вычеркнули из книги. Всю весну из разруба хлестал сок, и никто не собирался его спасать – некому было, да и не до того. Но странное дело: на нем с опозданием, а все-таки начали распускаться листья. И тогда старики лесники с ребятишками собрались и начали тряпьем и веревками заматывать рану. Замотали, засмолили, но сок все равно просачивался и стекал на землю. К тому же опасались, что в сильный ветер дуб может упасть и ободрать многие соседние деревья. И тогда кому-то в голову пришло заделать дерево в бетон, благо что от немцев осталось много цемента. Соорудили вокруг ствола опалубку на высоту трех метров, залили ее бетоном да еще забутили камнем. У Колокольного дуба было два мощных отростка, между которых вешали колокол, так вот больший отросток отсох, а меньший выжил, хотя на нем ежегодно отмирали ветви.

С той поры бетон в верхней части побелел, слегка выветрился, а в нижней, от земли, подернулся зеленым мхом и стал походить на дерево. Почему-то было жутковато стоять возле него, особенно одному и в вечернее время. Создавалось полное впечатление, что живое дерево стоит на четырехгранной огромной глыбе. К тому же к постаменту была прикручена доска с надписью, где рассказывалась история дерева, и начиналась она с того, что Колокольный дуб помнит татаро-монгольское нашествие…

И вот дети старшего Ерашова, уже много повидавшие и многое пережившие, вдруг напугались этого дуба и боялись гулять одни по Дендрарию. А Ерашова пугало их отношение к жизни и восприятие мира: они не ужасались от смерти человека, но с первобытной дрожью страшились умирающего дерева.

Что это было? Неосознанное движение детской души, преклоняющейся перед величием смерти природы? И напротив, она, душа, молчала, взирая на дело привычное и обыденное – человеческую смерть?

Алексей вернулся к дому и сел на ступенях парадного: не хотелось вносить свои мысли туда, где была радость. Кирилл же увидел его и немедленно оказался рядом, прижался плечом к его плечу. Сидел на мокрой ступени и не замечал этого.

– Не боишься оставлять без присмотра? – спросил старший Ерашов. – Смотри, улетит жар-птица. Или перышки пощиплют.

– Здесь я ничего не боюсь, – заверил Кирилл. – Ее бабушка Полина взяла на крюк, и ни на шаг…

– Давно знакомы?

– В семнадцать двадцать будет ровно сутки. – Кирилл сказал это с удовольствием: дескать, вот как надо брать невест!

– Приличный срок, – проронил Алексей. – Ну смотри, брат, сам выбирал…

– И не жалею! – Он заговорил горячо: – Ты знаешь, Алеша, она потрясающая девчонка! Ни на кого не похожа!

– Разумеется! – усмехнулся старший Ерашов. – Созывай родню на свадьбу. Когда свадьба-то?

– Мы хотели сразу, в три дня. – Кирилл досадно вздохнул. – В загсе потребовали документы… Ну и вот, ровно через месяц теперь.

– Новый адрес Олега есть?

– Нет, он же потерялся, ни одного письма…

– Адрес дам, – пообещал Алексей. – Олега обязательно вытащи. Напиши ему хорошее письмо… В общем, чтобы Олег был!

– Понял, командир!.. Ты зачем приехал, Алеш? Неожиданно…

– К Седому приехал, – сдержанно сказал старший Ерашов.

– К Седому? – изумился Кирилл. – Неужели у вас сохранились отношения? И он тебя принял?

– Принять-то принял…

– Но ничем не помог!

– Да, брат, – вздохнул старший Ерашов. – Седой сам помощи просит… Ладно! Забыли! Короче, я ухожу из армии совсем. Вчистую!

Кирилл встал, недоуменно помотал головой:

– Ты что, Алеш? Ты же писал, даже в военкомат согласен? Ну дела!..

– С тобой заключили контракт? Заключили, вместе с назначением. – Алексей тоже встал, но на ступень ниже брата. – А со мной – нет. Теперь подумай: почему со старыми боевыми офицерами не заключают контрактов? Мы что, не нужны армии?

Кирилл помолчал, сказал с растерянностью:

– Я пока в этом не разобрался, Алеша. В училище ничего не поймешь.

– Вот потому с тобой и заключили контракт, что ты ни в чем не разбираешься. – Старший Ерашов похлопал его по плечу. – Ну ничего, разберешься! И больше ни слова об этом! Пошли в дом!

– Алеша, погоди. – Кирилл стоял растерянный. – Ты уйдешь в отставку, а я что? Один в армии останусь? Я же хотел с тобой. Всем говорил, у меня отец и брат… Может, на преподавательскую? Ты же хотел!

– Нет, Кирюша, принципиально уйду. – Он обнял брата и повел в дом. – Чего ты напугался? Один… В академию помогу поступить. С назначением поближе к дому – тоже… А я стану твою жену-красавицу тут охранять! Знаешь, какой глаз за ней нужен? Того и смотри – умыкнут! Детей твоих нянчить буду! Племянников, а?

– Я хотел ее с собой… – начал было Кирилл, однако брат развернул его к себе, сказал мягко и определенно, как это он умел:

– Жену оставишь дома. И убедишь ее, что она должна жить в семье. Все понял?

– Понял, командир, – подчинился Кирилл. – Опять я остаюсь совсем один, как в Доме ребенка. Вот судьба, тиимать!

– Ничего, тут близко, – успокоил Алексей. – Сам будешь приезжать, она к тебе съездит… Зато знаешь, когда долго не видишь жену, так волнуешься, так в душе щемит – как будто впервые встретил. И домой будешь рваться, дни считать… Запомни, брат: красивая офицерская жена в военном городке – всем беда. И тебе в первую очередь. Не от снаряда в танке сгоришь, а от ревности… Поначалу, бывало, мне надо боевую задачу выполнять, а я лечу и думаю: на нее тогда в магазине один майор смотрел. Так смотрел, подлец! Интересно, что она станет делать, если этот майор припрется к ней с цветами, с шампанским… И знаешь, Кирюша, – он взял себя за горло. – Эта штука вот так давит, днем и ночью… И тогда становишься как больной, ничто не в радость. А я ведь, Кирюша, не ревнивец, не такой, чтобы… Просто Катюша была очень красивой, все озирались. Это она за последние годы сдала, когда я по госпиталям начал валяться, особенно после Афгана… Красивая женщина, брат, величайшая ценность. И мужчины будут к ней тянуться, независимо от ее поведения. Все в мире уйдет в прах, все забудется, а она останется. Никто не знает, что было в Древнем Египте или Греции, но все помнят Нефертити, Клеопатру, Таис Афинскую…

В это время на крыльцо вышла Аннушка, стремительно схватила Кирилла под руку:

– Извините, что вторгаюсь в мужскую беседу. Бабушка Полина всех требует к себе.

– Вот и она останется, – сказал старший Ерашов. – Генерала Ерашова забудут. Мало ли было генералов? Анна Ледяева – единственная и неповторимая, и если бы кто-нибудь написал ее портрет и обессмертил…

– Вы о чем это? – подозрительно спросила Аннушка.

– Так, мужской разговор, – бросил Кирилл. – У тебя нос, как у Клеопатры.

– О чем могут говорить два солдафона? – засмеялся старший Ерашов. – Конечно, о женщинах!

Бабушка Полина полулежала в мягком кресле, прикрытая байковым одеялом. Горделивая ее осанка и манера говорить властно и непререкаемо не были игрой в старую барыню; она таковой оставалась всю жизнь, и лишь в какой-то период, когда обезножела и немощная оказалась на чужих руках, как бы поступилась своим нравом и привычками. И теперь, обретя круг близких, она вновь стала сама собой. Ей хотелось править в доме, распоряжаться, и это ей не доставляло удовольствия, скорее, напротив, приносило хлопоты, некоторую обузу, однако она мирилась со всеми неудобствами – что же поделать? Судьба всякого старшего в семье и доме.

– Господа, нам следует решить на семейном совете, как будем справлять свадьбу, – заявила она. – Пока же я слышу восторг, ликование и шутки, а нужно подумать серьезно. Событие очень важное.

Все сразу как-то примолкли, словно наконец осознали ответственность происшедшего. А Валентина Ильинишна и Наталья Ивановна засобирались уходить, на сей раз решительно. Бабушка Полина не