Аннушка заплакала навзрыд, и они долго потом утешали ее, массировали руки, гладили по голове и тоже шмыгали носами.

После этого они уже не вылезали от Аннушки до позднего вечера. Если Екатерина приходила за ними и уводила из комнаты чуть ли не насильно, то получала в ответ десятки вопросов.

– Ты знаешь, мамочка, почему динозавры вымерли сразу все?

– А знаешь, почему у них были маленькие головы и огромные туловища?

– Что такое – хаос?

– Почему у рыбы мозги жидкие, а у человека твердые?

– И почему называется «небесная твердь» и «земная хлябь»?

Ночами Аннушка спала плохо, забывалась на полчаса и вздрагивала: ей чудилось, что кто-то стучит в окно и тихо зовет. Она вставала, отодвигала занавеску, но осенняя тьма на улице была плотной, непроглядной. Лишь однажды ей показалось, что за мутным, заплаканным стеклом мелькнуло чье-то лицо, а точнее, глаза. И вот когда ночью выпал снег и ей вновь почудился негромкий стук, Аннушка не встала, однако утром за окном увидела следы: кто-то сначала стоял напротив окна, а затем поднимался на фундаментный карниз. На следующий вечер она попросила царевичей поставить кресло к окну и, отправив их спать, забралась с ногами в кресло, укрылась пледом и приготовилась сидеть всю ночь. Снег за день растаял, и на улице опять было черно, ветрено и холодно, только едва поблескивала в свете далеких фонарей темная озерная вода.

Около трех часов ночи Аннушка услышала близкий шорох – кто-то захрустел травой под окном, затем чьи-то руки коснулись жестяного слива под рамой. И вот в нижнем глазке окна проступило незнакомое мужское лицо. Аннушка сжалась и непроизвольно тронула штору. Человек в то же мгновение спрыгнул с карниза, и все пропало.

Целый день потом она мучительно вспоминала это лицо: было что-то знакомое в этом взгляде больших глаз, но вместе с тем и чужое. И вдруг ее осенило – Олег! Только безбородый и безволосый и оттого длиннолицый, с впалыми щеками и крепким раздвоенным подбородком. Значит, он жив!

Эта догадка оживила ее. Еще днем Аннушка стала готовиться к следующей ночи: сама переставила кресло напротив окна, растворила внутреннюю раму, а у наружной отвернула старинные, тяжелые шпингалеты. К ручке же привязала кусок бельевой веревки, чтобы, не подходя к окну, открыть его. Царевичи заметили приготовления, но Аннушка объяснила, что ночью ей бывает душно – недавно дали отопление, и она таким образом будет проветривать комнату, не вставая с постели.

Потом она поймала себя на мысли, что день очень длинный, что невыносимо медленно смеркается и приходит ночь. До двенадцати не выключала настольную лампу, словно давая сигнал, что она дома, и когда, выключив, устроилась в кресле, вдруг испугалась, что сегодня он не придет. А на улице между тем снова пошел снег – косой, крупчатый, он стучал в окно, бросаемый ветром, и Аннушка каждый раз вздрагивала, готовая потянуть веревку и растворить окно. Ей явственно слышались шаги, шорох быльника, однако в просвете отдернутой шторы было пусто.

Он пришел лишь под утро, когда успокоилась непогодь и за окном побелело. Он встал на карниз и прильнул к стеклу. И наверное, еще не успел разглядеть, что открыта внутренняя рама, как Аннушка распахнула створки. Он не ожидал этого и замер, будто вор, захваченный на месте преступления.

– Входи, – сказала она. – Если не можешь войти в двери…

– Прости, – выдавил он хриплым, простуженным голосом. – Я не хотел возвращаться…

– Ну, входи же, – попросила Аннушка. – Мне холодно, окно открыто…

Он опомнился и с трудом вскарабкался на подоконник. Аннушка помогала ему, тянула за одежду – откуда-то сила взялась…

– Не хотел возвращаться, – виновато повторил он, стараясь затворить окно непослушными руками.

Аннушка завернула шпингалеты, притворила внутренние створки. Олег тут же, у окна, опустился на пол, стянул с головы спортивную шапочку. Видимо, он подстригал сам себя – голова была в полосах, будто в шрамах, небритые щеки ввалились.

– Хотел навсегда уйти от тебя – не могу, – признался он. – Оружия мне не дали… Везде мне препятствия, а все пути – к твоему окну… ОМОН гонял меня по лесу, как зайца… Потом я не стал убегать, под пули подставлялся – попасть не могут! Стою, а он в упор весь рожок в меня – хоть бы задело. Только деревья вокруг как дятел поклевал… И он стоит, глаза выпучил, трясется. И никак не может второй рожок вставить. Я пошел – он мне в спину… А я твое имя, как молитву, шепчу… Потом слышу – заорал, автомат об дерево, на землю упал, бьется в припадке… Я так и ушел у них на глазах.

– Что же ты сразу домой не пришел? – спросила она и коснулась его ледяной руки.

Он поднял больные, слезящиеся глаза:

– Я же тебе противен… Ты же можешь одним выстрелом меня… Вот сейчас скажешь – уходи, и все.

– Но я тебе открыла окно…

– А если вернется Кирилл?

Аннушка присела с ним рядом на пол.

– Если вернется – то уже не ко мне. И я ему не открою окно.

– Включи свет, – попросил Олег.

Она нажала кнопку настольной лампы. Олег зажмурился, прикрыл глаза ладонями – ослепило…

– Нет, это мне снится, – проговорил он. – Я днем под деревьями спал. А под деревьями такие сны снятся…

– Есть хочешь? – спросила Аннушка.

– Не хочу. – Он пригляделся к свету и вдруг стал медленно вставать. – Кто?.. Почему?..

Она перехватила его взгляд – безрукая Афродита стояла возле книжных полок лицом к окну, а руки ее лежали у ног.

– У нас обыск был, – проронила Аннушка. – Аристарха Павловича арестовали…

Он сделал несколько шагов к скульптуре, потряс кулаками:

– Но за что?.. Зачем отрывать руки?.. Впрочем, что спрашивать? Ей всегда обламывали руки…

Олег попробовал приставить отбитые части, ощупал сколы и опустился возле ног Афродиты.

– Ничего, мы снова склеим, – сказала Аннушка. – Еще отобьют – мы опять…

– Это уже не сон, – проговорил Олег, погладив пальцами точеный мрамор руки. – Это явь… Самое хрупкое в человеке – руки и сердце. Потому, наверное, и отбивают…

Он был болен, и сейчас, в тепле, его начинала бить крупная дрожь – знобило. Аннушка потрогала лоб Олега. Он осторожно прижал ее руку.

– У тебя же температура…

– Нет, мне хорошо, – пробормотал он. – Только не убирай ладони…

– Я сейчас! – сказала она. – Напою чаем с малиной и уложу в постель.

Аннушка ушла на кухню, включила там чайник, отыскала варенье и через три минуты вернулась. Но Олег уже спал, скрючившись у ног Афродиты, будто под деревом. Она сняла с него грязные, промокшие насквозь ботинки – ноги были белые и ледяные, как у покойника. Во сне он стал бесчувственным, однако не расслабился, собравшись в комок. Тогда она принесла таз с горячей водой, с трудом перевернула его на спину и опустила поджатые ноги в воду. Олег облегченно вздохнул, и его короткое, нервное дыхание начало успокаиваться, разгладились складки на переносье, а на щеках вызрел легкий румянец. С каким-то странным чувством она отметила, что ей приятно ухаживать за ним, мыть ноги; в этих заботах неожиданно исчезала собственная слабость, потому что от этого затравленного, загнанного человека исходила какая-то будоражащая энергия, необоримое упорство, с которым ранней весной из мерзлой еще земли начинает подниматься трава и взламывается толстый лед на реках. Она, эта энергия, не будила по-зимнему спящих птиц, не открывала лепестки цветов и не баловала летним зноем; она совершала самую черную весеннюю работу – отогревала землю, чтобы все это потом могло свершиться. И она же была самой долгожданной и волнующей, ибо после долгой и хмурой зимы больше всего радовала человеческую душу…