обратно в деревню и передали в обучение к чучельнику: молодой граф любил охоту и хотел иметь своего мастера. Со слезами Ксенофонт расстался со скрипкой. Он надеялся, что позднее, скопив денег, сам сможет купить себе скрипку. Обучаясь снимать шкурки, он поранил руку. Рана зажила, но пальцы на левой руке высохли.
Василий понимал Ксенофонта, в душе жалел его.
А кибитка тряслась и тряслась, увозя путешественников в неведомые края.
Никифора позвали в голову колонны, и он во весь опор поскакал туда. Экспедиция подъехала к бугру, через который лениво переваливалась серая дорога. Зуев увидел толпу людей, расположившуюся прямо у дороги, чтобы пропустить вперед путешественников. У людей серые, пропитанные потом и пылью посконные рубахи, взлохмаченные волосы, осунувшиеся суровые лица, сбитые в кровь босые ноги. Василий остановил взгляд на молодом, еще румянощеком парне, с пухлыми губами и льняными волосами под скобку. Рядом с ним темнеет суровое лицо кряжистого старика, устало опустившего большие натруженные руки. Полуоткрыв рот, смотрит на проезжающих парнишка, конопатый, глазастый. Ему все в диковинку.
А вот повязанное платком лицо немолодой женщины. Непосильный труд рано состарил ее. От былой красоты остались только глубокие, задумчивые глаза.
— Переселенцы? — спросил Василий рослого изможденного мужика, стоявшего у телеги.
— Не, — отвернулся тот.
— Приписные мы, милостивец, — ответил маленький лохматый мужичонка, привставая с обочины, — на завод идем на три месяца, лес валить да уголь жечь.
— Издалека?
— Из-под Саратова, батюшка, из-под Саратова, кормилец, — кланяясь в пояс, отвечала сухонькая старушка.
Подъехал Никифор.
Крестьянские телеги кончились. Дорога оказалась пустой, но ненадолго. Перед путешественниками выросли серые фигуры ссыльно-каторжных, закованных в кандалы. Их гнали под конвоем. Обычно обозы приписных крестьян, боясь нападения лихих людей, старались не отстать от каторжных. Те все-таки шли с конвоем.
Каторжане двигались понуро. В потухших глазах покорность, сломленная воля, тоска и усталость. Но вот из-под черной смоли взлохмаченных волос зло блеснули глаза. В них все: ненависть, боль, бушующая сила. Зуев не выдержал, потупил глаза.
Проезжая мимо конвойного, Никифор, склонившись в седле, тихо спросил, показывая глазами на чернявого:
— За что это его?
Солдат, покосившись на сержанта, еле слышно ответил:
— Барина спалил...
Никифор достал из-за пазухи деньгу, снял шапку, перекрестился и подал через конвойного милостыню для каторжан.
— Возьми и от меня, — высунулся из кибитки Василий, протягивая Никифору два больших екатерининских пятака.
— Пятаками от них не откупишься, — тихо отозвался безмолвный Ксенофонт. Василий вздрогнул. Слова были сказаны тоном человека, у которого внутри у самого все кипело.
Все осталось позади. Но Василий долго не мог забыть чернявого каторжанина. Он ведь не ведал тогда, что этот чернявый каторжанин Иван Костромин через три года станет атаманом пугачевской вольницы. А кто ведал?
Кругом чернели леса, и суровые, словно нахмурившиеся горы синели в стороне.
Экспедиция следовала через самую дикую и почти неизученную часть горного Урала. Паллас посылал в тайгу на день-два небольшие отряды исследователей.
Вот и сегодня Василий Зуев вместе с Ксенофонтом, Никифором и Гайнаном чуть свет двинулись от дороги в лесную глушь. Второй час пробирались узкой тропой.
— Гайнан!
— Айя! — откликнулся тот, ловко повернувшись в седле к Василию.
— Как с привалом?
— Скоро! Вот речку переезжаем, там стан делаем, — и он ударами пяток подбодрил коня, съезжая с берега к броду через небольшую горную речку.
За ним съехали остальные. Река была не глубокая, но бурная. Холодная вода, пенясь, стремительно неслась по камням. Лошади, пофыркивая, наваливаясь грудью в сторону течения, осторожно переставляли ноги по неровному дну.
Проехали еще немного, и перед взорами путников раскинулась ровная гладь огромного озера. Здесь и решили разбить стан...
Расседлали коней, и Никифор, стреножив их, пустил пастись. Разожгли костер. В круглом чугунном казане забурлила вода. Заварили жидкую кашу с салом. Хлебали прямо из казана, подставляя под деревянные ложки ломти серого хлеба.
После завтрака Ксенофонт, как и было заведено, остался сторожить стан, Никифор взялся ловить в горной речке хариусов, а Василий с Гайнаном заторопились на охоту.
— Ни пуха ни пера! — провожал охотников Никифор. — Не опаздывайте, Василий Федорыч. Я рыбки наловлю. Ох, и рыбка! Раз попробуешь — никакую другую не захочешь.
Гайнан шагал по лесной дороге легко и свободно. На ногах у него башкирская обувь — чулки, верхняя часть которых сшита из плотной домотканной шерстяной материи, украшенной цветными нитками, а низ сделан из сыромятной кожи. Шаг в этой обуви был легок и беззвучен. В руках у Гайнана лук. Им он раздвигал высокую траву и кусты. У пояса висит широкий нож в ярко убранных ножнах. У Василия малопульковое ружье, за поясом пистолет, заряженный большой круглой пулей, и кинжал.
Лучи солнца едва пробивались сквозь густые кроны деревьев. Весело и беззаботно пересвистывались птицы. Василий наблюдал и успевал пополнять свою коллекцию новыми растениями.
На одной из полянок охотники спугнули стаю тетеревов. Распустив красивые хвосты, тетерева уселись на дерево. Василий схватился за ружье.
— Постой! — остановил его Гайнан. — Зачем стрелять? Ловушку строим, сам руками брать будем.
Нарубив колышков, Гайнан построил из них круглую изгородь. Достав из мешка деревянную крышку, прикрепил ее к верху ловушки, причем крышка свободно вращалась вокруг своей оси. Сорвав с куста несколько ярко-красных ягод, Гайнан прикрепил их на крышку.
Теперь охотники спрятались в кустах. Ждать пришлось недолго. Тетерева склонили головы и внимательно стали всматриваться вниз. Вот один из них сорвался с ветки и спустился прямо на крышку: ягоды его привлекли. Крышка моментально перевернулась, и птица оказалась внутри клетки.
— Смотрел? Теперь айда. Обратно пойдем — птицу брать будем, ловушка полной будет, — уверенно заявил Гайнан.
