— Коньяк, видно, для тех, кто почище, — сказал Мусе ее сосед Никонов.
— Ах, бедный!.. Где же он, коньяк?.. Да, я оставила его в будуаре. Сейчас принесу.
— Зачем же вы сами? Я схожу, — начал было Никонов. — Или Витя…
— Я сейчас сама принесу, чтобы вам было стыдно, — повторила Муся, вставая. Ей было неприятно, что другие посылали с поручениями Витю. К некоторому удивлению Муси, только что откупоренная бутылка оказалась наполовину пустою. «Молодцы пить
— …Возьмите учебник истории, — говорил холодно Браун, — лучше всего не многотомный труд, а именно учебник, где рассуждения глупее и короче, а факты собраны теснее и обнаженнее. Вы увидите, что история человечества на три четверти есть история зверства, тупости и хамства. В этом смысле большевики пока показали не слишком много нового… Может быть, впрочем, еще покажут: они люди способные. Но вот что: в прежние времена хамство почти всегда чем-либо выкупалось. На крепостном праве создались Пушкины и Толстые. Теперь мы вступили в полосу хамства чистого, откровенного и ничем не прикрашенного. Навоз перестал быть удобрением, он стал самоцелью. Большевики, быть может, потонут в крови, но, по их духовному стилю, им следовало бы захлебнуться грязью. Не дьявол, а мелкий бес, бесенок-шулер, царит над их историческим делом, и хуже всего то, что даже враги их этого не видят.
— Мы говорим не о действиях большевиков, а об их идеях, — перебил его Никонов.
— Идеи большевиков! Я ничего не имею против самой глубокой провинции, но все-таки смешно, что Симбирск объявил себя городом-светочем, а Елизаветград — столицей мира.
— Как понимать! буквально или фигурально? — смеясь, спросила Муся. Она не очень интересовалась спором, однако, такую фразу всегда можно было вставить, ничего не испортив. Клервилль, с трудом следивший за русской речью, засмеялся и с гордостью оглянул всех, точно призывая восхищаться замечанием Муси. У Никонова на лице появилось раздраженное выражение. «Он сейчас начнет говорить неприятности», — подумала Муся и поспешно подошла к Никонову с бутылкой.
— Еще рюмку, Григорий Иванович?
— Могу. Но с вами! Иначе — не желаю.
— Со мной, со мной.
— За папу и за маму… А бедным деткам дадим?
— Отчего же? Можно… Дети, Сонечка и Витя, выпьем, с горя.
— Совсем не нужно их спаивать, — оказала Глафира Генриховна. Она подумала, что за бутылку коньяку теперь легко получить сотни рублей, это может позднее пригодиться. Однако все выпили и даже Глашу заставили выпить полрюмки. Никонов уверял, что нет лучше средства против кашля. Стало еще веселее.
— Мусенька, я давно хочу просить вас об одной вещи, но не смею…
— Смейте, Сонечка, смейте.
— Я хочу быть с вами на ты… Можно?
Муся засмеялась.
— Я подумаю.
— Нет, правда? Вы согласны? Это не слишком дерзко с моей стороны?
— Дерзко, но я согласна… Только тогда мы пойдем дальше и выпьем на ты втроем: вы, я и Витя.
Витя вспыхнул от счастья. Они выпили еще коньяку и поцеловались. Легкое удивление скользнуло по лицу Клервилля, но он тотчас улыбнулся спокойной уверенной улыбкой и, нагнувшись к Глафире Генриховне, заговорил с ней. Браун и Горенский даже не повернулись в сторону целующихся. Никонов жаловался, что с ним ни Муся, ни Сонечка целоваться не хотят.
— Вы думаете, если мы выпили с вами на ты, я тебя перестану муштровать? — сказала Муся Вите, который еще не пришел в себя. — Погоди, гадкий мальчишка, вот усажу тебя за книжку… Ах, да я совсем было и забыла!
Она взяла его за руку и повела в угол, где разговаривали Браун с Горенским. Они тотчас оборвали разговор.
— Вы обещали, Александр Михайлович, помочь этому юноше. Он жаждет ваших указаний, как манны небесной.
— Я к вашим услугам.
— Да, я хотел бы… — сказал Витя. Лицо его горело. — Да, я очень хочу… Но мне совестно вас утруждать.
— Тогда пройдите и вы в будуар, уж если сегодня такой вечер уединений… Витя, возьмите карандаш… И все запиши, что укажет Александр Михайлович.
Браун закурил папиросу, сел и вопросительно уставился на Витю, который, запинаясь, не очень толково изложил свое дело.
— …Если б вы мне указали, если это вам не трудно, какие книги надо читать и где их достать?.. Я владею, языками, французским, немецким и английским… То я, конечно, был бы вам чрезвычайно обязан…
Браун смотрел на него. «Совеем еще малыш, — подумал он, — но ведь и такие нужны».
— А вы что знаете по химии? — спросил он наконец.
Витя отвечал. Браун задал несколько вопросов.
— Так что и анализ кое-как проходили?
— Качественный даже, кажется, недурно. У нас в Тенишевском училище ведь гораздо больше уделяют внимания естествознанию, чем в казенных Деляновских гимназиях, — уже бойчее ответил Витя, ввернув и Деляновские гимназии. — Количественный анализ я знаю слабее, а по органической сделал всего два-три сожжения.
— Два-три сожжения, — повторил Браун.
«Да, жаль его, конечно. Но ведь всех их жаль. И у всех есть родители, близкие… Этот по крайней мере порядочный мальчик… Не трусишка ли только?»
— Я укажу вам книги, — сказал он, помолчав. — Кое-что у меня есть, другое легко достать.
— Я право не знаю, как вас благодарить… Вы мне окажете…
— Ваш отец в крепости? — вдруг перебил Витю Браун.
— Да…
Браун опять помолчал.
— Я пытался получить с ним свиданье. Не разрешают, — смущенно сказал Витя.
— Я могу дать вам книги… Это очень похвально, что вы хотите теперь заняться наукой, — с явной насмешкой в голосе сказал Браун.
Витя тревожно вопросительно на него смотрел.
— Виноват?
— Я говорю, это очень похвально, что вы в таких грустных обстоятельствах хотите заняться наукой.
— Виноват, я не совсем понимаю…
— Тут понимать нечего, это надо чувствовать, — сказал Браун. — Вы верно знаете, что творится сейчас в России… Если б моего отца бросили так, без всякой причины, в тюрьму… Впрочем, это вам виднее.
— Что же я могу сделать?
— Дело, быть может, нашлось бы. Но для него надо быть человеком храбрым и решительным.
— Я себя трусом не считаю.
— Я и не думаю, что вы трус… Быть может, вы догадываетесь, что есть организации, ведущие борьбу за освобождение России? Это всем известно. Вот что, молодой человек, — сказал, вставая, Браун. — Здесь сейчас обо всем этом разговаривать неудобно. Но если вы готовы рисковать собою и если вы умеете держать язык за зубами, то мы можем продолжить этот разговор. Зайдите ко мне послезавтра в восемь часов утра… И книги я вам укажу, — добавил он. — Само собой разумеется, вы никому не должны говорить ни слова о нашей беседе. Никому, — подчеркнул Браун. — А теперь пойдем.
