— За ваше, Григорий Иванович. Это что ж будет, кадриль?

— Похоже на то… На душе веселее стало!..

— Ничего, князь, не тужите. Мы еще у вас здесь потанцуем.

— После основательной чистки.

— Ей-Богу, хорошо играют! «Кума, шен, кума, крест»…

— Григорий Иванович, перестаньте подпевать.

— «Кума, дальше от порога… Кума, чашку разобьешь»… Хочу петь и пою, товарищ Глафира! Кончилось буржуазное засилие!

— Но хоть не так громко.

— «Что ты, что ты, что ты врешь, сам ты чашку разобьешь…» Это моя няня пела, покойница. Товарищи переплетчики, ей-Богу, та маленькая брюнетка, что танцует с матросом, недурна!

— Какая? — переспросила Глафира Генриховна. — Фи, горняшка!

— Герцогини, товарищ Глафира, не по сегодняшнему абонементу танцульки. Все маркизы остались дома… Князь, еще по рюмочке?

— Валяйте.

— Я вас очень люблю, князь… Вот только к политике я бы вас за версту не подпустил.

— Ради Бога, Григорий Иванович, оставьте мою политику в покое. Ваше здоровье…

— Давайте и со мной чокнемся, Григорий Иванович. Вы страшно милый.

— Чокнемся, Мусенька, на прощанье.

— Это он милый? Он очень гадкий, Мусенька, вы его не знаете!

— Он прелесть, Сонечка.

— Сонечка, уважайте мои седины. За ваше здоровье, гражданки.

— Еще бутылочку прикажете, товарищ? — наклоняясь к Никонову, негромко спросил подошедший буфетчик.

— Не много ли будет? — усомнился опять Фомин.

— На семь человек одной бутылки мало, — решительно сказала Муся. — Дайте нам, товарищ, еще бутылку.

— Сию минуту…

— Спасибо, товарищ… Да здравствует свобода! — восторженным голосом сказал Никонов. Буфетчик засмеялся и побежал за водкой. Публика с завистью следила за кутящей компанией.

— Интересно, за кого они нас принимают?

— За советских сановников второго сорта.

— Только этого не хватало!

— Господа, это мне напоминает нашу поездку на острова в день юбилея папы.

— Хорошее было время!

— Какую речь вы тогда произнесли, Алексей Андреевич! — сказала Глафира Генриховна. — Я до сих пор помню каждое слово.

Князь, смущенно улыбнувшись, поспешно взял с тарелки бутерброд из черного с соломой хлеба с крошечным кусочком колбасы.

— Славно мы тогда на островах кутили, товарищ князь, — сказал Никонов. — Впрочем вас с нами тогда не было.

— Да, правда, вас не было. А сегодня кого из тех нет?

— Мосье Клервилля, Вити и Беневоленского.

— Бедный Витя!

— Господа, несут денатурат!

— Несут, несут, несут!..

— Говорят, его отцу совсем туго приходится?

— Да, очень.

— Отцу денатурата?

— Не остроумно… Мне одну каплю… Довольно, довольно!

— Ништо, пейте, товарищ Глафира. Эх, перемелется, мука будет…

— Что вы хотите сказать?

— Пей, пока пьется, все позабудь, товарищ Глафира Генриховна.

— Что вы хотите сказать, Григорий Иванович? А?

— Глаша, да он ничего не хочет сказать, что это тебе все в голову приходит?.. Господа, а почему не явился Беневоленский?

— Кто его разберет? Сказал, что голова болит.

— Интересничает.

— Сонечка, выпьем на «ты».

— Вот еще! И не подумаю.

— Положительно демос ведет себя образцово. Где же оргия?

— Потребуем деньги обратно!

— Между этой танцулькой и любым балом по существу нет никакой разницы, — сказал вдруг серьезно Никонов. — Вы говорите: демос. Эти люди самые обыкновенные мещане, добравшись наконец до наших радостей и теперь отдающиеся им с упоением. Взгляните на их самодовольные, счастливые лица!.. И как чинно они танцуют! Вся революция была сделана для танцульки. Какая там оргия, они больше всего на свете хотят походить на нас!.. Правду я говорю, Мусенька?

— Доля правды есть, — подтвердил князь.

— Но, значит, и мы мещане?

— Нет, не значит, но… Впрочем, а кто же мы?

— Кланяйтесь, князь Горенский, — сказал Фомин. — Все это, так сказать, если вглядеться в корень вещей. А если без корня вещей, то достаточно и того, что кавалеры не дерутся и не хватают дам за ноги.

— Эх, колорита, колорита этого, понимаете ли, нет, господа. Не красочно все это! — говорил актер.

— Вот идет колорит, Сергей Сергеевич.

Буфетчик хлопнул в ладоши и закричал: «Почтальон! Почтальон!» В залу вошел тот матрос, который сидел внизу с девицей. В руках у него была сумка. Он лениво вытащил из нее ряд конвертов с надписанными номерами и стал разносить их гостям, вглядываясь в картонные кружки. Гости разрывали конверты и медленно, с нахмуренным видом, разбирали написанное. Затем по залу началась сигнализация улыбками, кивками, воздушными поцелуями.

— Ах, вот что такое «Почта Амура»! — сказала Сонечка, с жадным интересом следившая за публикой.

— Значит, та девица предлагала бумагу для почты. Я думала, она спрашивает документы.

— Вдруг, Сонечка, вам подадут записку? Что вы сделаете?

— Это будет зависеть от того, что в ней написано…

— Смотрите, ей-Богу, он несет что-то нам!

— Нет, правда!

— Какой ужас!

Почтальон действительно шел к их столику.

— Вам письмецо, — сказал он Горенскому, подавая ему конверт.

— Спасибо, товарищ, — поспешно сказал Фомин.

Почтальон отошел, Горенский разорвал конверт. На клочке бумаги карандашом были выведены каракули!

— «Как вы и налетчики… можно… пройтиться…» — разбирал князь. — Господа, поздравляю! Нас принимают за налетчиков.

Никонов захохотал.

— В самом деле, кто же другой, кроме налетчиков, теперь задает пиры?

— Поделом нам.

— Напротив, за то нам и почтение.