Восьмидесятилетний Виктор Гюго находился на вершине славы. Он был знаменитейшим писателем в мире. На улицах незнакомые с ним прохожие почтительно ему кланялись, и долго слышался восторженный шепот: «Victor Hugo! Tu vois, c’est Victor Hugo!..»[231] Извозчики не брали с него платы. На империале омнибуса Пасси-Бурс ему уступали место мужчины и дамы. Он по-прежнему писал целый день, стоя с шести часов утра перед своей конторкой. По вечерам он, в своем по-старинному изящном костюме с белым фуляром, принимал гостей, — выбирал самую красивую даму и вел ее к обеденному столу, подавая ей, тоже по-старинному, левую руку (правая — в ушедшие времена — должна была быть свободной, чтобы в случае надобности выхватить шпагу). После обеда, неимоверного по обилию блюд, Гюго в гостиной говорил, не останавливаясь, часами. Все слушали с восторгом. В прежние времена его заводил Флобер, который боготворил его и только, жмурясь, шептал: «Ah, que c’est beau! Ah, le cochon!..»[232] Виктор Гюго затронул во французской душе то, что было общего у Флобера и у извозчиков.

Когда Клемансо, простившись с Лавровым, вошел в гостиную, Виктор Гюго разговаривал с группой молодых республиканцев (они, разумеется, не раскрывали рта). Перед ним на камине стоял бокал с grog à la Victor Hugo, надрезанный апельсин с вдавленным в него куском сахара. Старик съедал апельсин с сахаром, кожей и косточками. Он говорил: le requin naturel connaît deux grand estomasc: «L’histoire et Victor Hugo».[233] Любил говорить о себе в третьем лице; остряки приписывали ему фразу: «Tous les grands hommes ont été cocus. Napoléon l’a été. Victor Hugo l’a été».[234] Ум у него, хотя и большой, отставал от гения.

Клемансо не принимал старика всерьез — и тоже им восторгался. Остановившись у порога, он послушал. «Смысла никакого, но только у Шекспира был, верно, такой запас слов!» — с завистью и с недоумением подумал он.

Улучив момент, он отошел со стариком к окну.

— Уделите мне две минуты. Дело идет о спасении человеческой жизни, — повторил он слова Лаврова и добавил, почти не скрывая насмешки: — La pitié est la vertu de Victor Hugo![235]

Он кратко в сильных выражениях изложил дело. Лицо старика начало медленно наливаться кровью.

Ему уже говорили об арестованном террористе. Быть может, на общественных верхах один Гюго отнесся к делу по-человечески. Революционера хотели объявить уголовным преступником, хотели выдать правительству, собиравшемуся его повесить. Он представил себе, что теперь переживает в тюрьме этот русский нигилист. Виктор Гюго все приукрашивал по-своему, но обладал огромной способностью к перевоплощению. Он был чрезвычайно добр и часто писал просьбы о помилованье, — писал императорам, королям, президентам. Здесь дело шло не только о погибающем человеке, но и об идее политического убежища.

— Я не позволю им его выдать! — с яростью сказал он.

— Напишите об этом открытое письмо. Они не посмеют пойти против вас! — сказал Клемансо и, не дожидаясь ответа, объявил, что Виктор Гюго хочет писать. В гостиной произошло смятение. У диванчика вырос из земли столик. Из столика выросли чернильница, бумага, гусиное перо.

Старик написал:

Письмо это решило судьбу Гартмана. Правительство тотчас постановило отказать в выдаче нигилиста и выслать его в Англию. Место высылки имело большое значение. Германское правительство выдало бы Гартмана без малейшего колебания. Относительно Бельгии или Швейцарии могли быть сомнения, — швейцарские власти не так давно выдали Нечаева, признав его уголовным преступником. Можно было даже опасаться маловероятной высылки в Соединенные Штаты, где Александр II пользовался большой популярностью и где после убийства Линкольна к политическим террористам относились очень враждебно. Но были основания предполагать, что в Англии русское правительство не начнет всей истории сначала.

Правые парижские газеты выражали негодование. Однако в общем французы были довольны исходом неприятного дела. Доволен был и префект Андрие, очень забавлявшийся устроенной им шуткой: ему были обеспечены и всемирная реклама, и благодарность князя Орлова. Префект нисколько не отличался жестокостью и был искренне рад, что русского нигилиста не повесят. Он посетил Гартмана в тюрьме: ему хотелось увидеть раз в жизни настоящего фанатика. На радостях Андрие даже выдал сто франков на путевые расходы высылаемому нигилисту, у которого не оказалось ни гроша. Эти деньги Лавров от себя позднее вернул префекту полиции с очень достойным и любезным препроводительным письмом.