– Вы еще спрашиваете! Вы еще спрашиваете! – бурно возмущался Попенков.

– Да я не кокетничаю, – делала ручкой Зина, – просто неуверенность в себе, сомнения, тревоги... Вы понимаете, я молода и не уродина, все у меня есть – красивая квартира, деньги, персональная машина, продукты питания, почему же мне бывает так плохо, почему меня не удовлетворяет жизнь? Может быть, я лишний человек, как Печорин?

– Я понимаю вас, Зина, все это созвучно мне, – печально говорил Попенков, глядя в пол, – мы как будто с вами одна душа. Нас куда-то тянет ввысь. Мы люди большого полета, Зина, – на мгновение он поднимал глаза и обжигал Зиночку месопотамским огнем.

– В 43-м году я отдалась одному летчику, – говорила Зиночка. – Он был первым, он взял меня дико, бесчеловечно. Это было на берегу реки в ливень, а он был, как тигр, как...

– Как орел, – вставил Попенков, – ведь он был летчик.

– Да, тогда он был летчик, сейчас он замминистра, – грустно кивала Зиночка. – Товарищ моего мужа, бывает у нас, пьет водку с З., сейчас он не такой.

Попенков вставал, нервно ходил по ковру, потирал руки, резко оборачивался к Зиночке... Ух, как она нравилась ему, она лежа-а-ала и не боялась...

Тут раздавалось покашливание Юрия Филипповича, лай собачки. Зиночка вставала с софы, говорила Попенкову всякие мелочи насчет доставки антиквариата, провожала к дверям. Встречи их из-за Юрия Филипповича с собачкой стали приобретать какую-то ненужную двусмысленность.

Ночами Попенков приказывал фрескам купола двигаться, совмещаться разрозненными частями тела. Его не оставляла надежда, что как-нибудь сложится Зиночкина обольстительная фигура, но все получались какие-то чудовища, хоть и симпатичные на вид, но «типичное не то».

Позже всех возвращались два человека – вторая прелестница дома № 14 Марина Цветкова и сам замминистра. В те времена, как известно, окна министерств и ведомств сияли всю ночь посреди спящей Москвы.

З. входил в дом энергично, крепко стукал дверьми, военным шагом проходил вестибюль, на ходу шутил с Попенковым:

– Как жизнь молодая, спаситель?

Попенков вскакивал, открывал дверь лифта, на вопрос этот, задевающий самолюбие, не отвечал, но спрашивал смиренно:

– Воспользуетесь лифтом?

– Не требуется, – говорил З. и на сильных ногах взлетал к себе в бельэтаж.

Цветкова постукивала туфлями-танкетками, модель текущего сезона. Ходила она в белом шерстяном пальто, как Клавдия Шульженко, а прическу носила «Марика Рокк».

В годы войны такая девушка, как Цветкова, была мечтой всех воюющих стран, то есть всего цивилизованного человечества. В ней было то, что волновало и вдохновляло боевых ожесточенных мужчин, то, что связывало их с нормальной человеческой жизнью, и если символически это называлось «Людмила Целиковская», «Валентина Серова», «Жди меня, и я вернусь», а с другой стороны фронта – «Марика Рокк», «Цара Леандер», «Лили Марлен», а в песках Сахары и в Атлантике – «Дина Дурбин», «Соня Хени», «Путь далекий до Типерери», то в жизни это была Марина Цветкова.

Годы войны для нее были временем нежной власти, романтики, печали и надежды. Ее мальчики, ее ухажеры в ночных бомбардировщиках летели на Кенигсберг, топали по дорогам Польши и Чехословакии, всплывали на субмаринах в студеных норвежских шхерах. От одного такого героя, собственно говоря, единственного, кого она любила по-настоящему, у Цветковой осталась дочка. Герой не вернулся, погиб уже после капитуляции Германии, под Прагой.

Цветкова оставалась прекрасной и в 1948 году, только чуточку, почти незаметно сместился ее стиль. Она продолжала принимать ухаживания офицеров, потому что погоны и орденские колодки напоминали ей о недалеком прошлом и потому что «молодость проходит», но на штатских пижонов в длинных пиджаках с квадратными плечами – ноль внимания, фунт презрения.

Офицеры провожали Цветкову домой, она входила с букетами в лифт, постукивала танкеткой во время подъема, напевала «Ночь коротка, спят облака» и почти не замечала раскладушку с Попенковым, никак не реагировала на его комплименты, касающиеся фигуры и общего очарования.

А Попенков потом присовокуплял к мечтам и Цветкову, колдовал со своим куполом и орнаментом и, в общем, если честно говорить, испытывал крупную злобу к роду людскому.

В ту ночь Цветкова вошла в вестибюль хмельная и веселая, вся в георгинах, маках и прочих бутонах.

– Разрешите понюхать, – попросил Попенков и зарылся в букет, почти касаясь костяным носом Марининой груди.

– Вы бы в баню сходили, Попенков, – сказала Цветкова, – а то очень от вас неприятно пахнет. Хотите, дам вам тридцатку на баню? Вот вам тридцатка, и вот вам еще пион.

– Как понять этот ваш дар? – спросил Попенков, запихивая за пазуху цветок и купюру. – Понять ли его как знак внимания или как знак жалости? Если как знак жалости, то я верну: жалость унижает человека, а человек – это звучит гордо.

– А вы разве человек, Попенков? – наивно удивилась Цветкова и нажала кнопку своего этажа.

Попенков вздрогнул от каких-то самому ему не совсем понятных гордых и мощных чувств.

– Вы легкомысленная особа, Марина, я все про вас знаю, – сказал он, взяв себя в руки.

– Ничего вы про меня не знаете, – вдруг помрачнела Цветкова, – и никакая я не легкомысленная. Наоборот, я очень тяжеломысленная, а вы про меня ничего не знаете.

Они ехали вверх.

– А вот и знаю, – сказал Попенков.

– Ха-ха, – сказала Цветкова, – ничего вы не знаете. Например, вы не знаете, кого я люблю, какого мужчину я давно заочно обожаю, а люблю я замминистра З., и на этом привет.

Лифт остановился, и Цветкова попыталась выйти, но Попенков нажал кнопку нижнего этажа, и они поехали вниз.

– Вы что это хулиганите? – спросила Цветкова.

– Вот так-так, – хихикнул Попенков. – А как же Зиночка З.?

– Подумаешь, Зинка, телка такая-сякая! – выкрикнула Цветкова. – Когда З. у нас поселился, я ему больше нравилась, чем Зинка, да только я ему отставку дала, потому что он замминистра и чтоб не думал, что я его как замминистра люблю. Дура я непутевая, – заплакала она и нажала кнопку своего этажа.

Они поехали вверх.

– Любопытно, любопытно, – проговорил Попенков, – что ж, выходит, и встречались вы с З.?

– Ну и встречались, ну и что ж, ну и в командировку вместе ездили, да уж год как не встречаемся, и не надо мне от него ничего, – продолжала плакать Цветкова.

– Не плачьте, родная, – сказал Попенков, обнимая Цветкову и незаметно нажимая кнопку первого этажа, – не плачьте, несчастная, очаровательная (очаровательная! – гаркнул он, округляя глаза) женщина. Любовь без взаимности, как мне понятно, ведь это и моя жизнь, мы с вами люди одной судьбы...

Они ехали вниз.

– Пустите меня, дурно пахнущий мужчина! – спохватилась Цветкова и нажала кнопку своего этажа. – Вы что, обалдели?

Она попыталась выбраться из объятий Попенкова, но руки его были, как сталь. Она почувствовала невероятную, нечеловеческую силу в его руках и даже испугалась.

– Пустите! Вниз!

– А в случае разоблачения... вы не подумали?.. эксцесс?.. гнев Зинаиды... а если обнародовать?.. вот возьму и по инстанциям... а?

Вверх!

– Пустите, негодяй! Балда... ворона несчастная, – трах по щеке, – идиот... пусти, я за себя не отвечаю... я... я в газете работаю... секретарем... возьму и фельетон про вас... какой вы негодяй... пустите!.. то- то...

Вниз!

– В несчастье я... крэг, крэг, карузерс чувыть... геморроидальные узлы... как же посмотреть?.. фить,