автоматом, выхваченным у конвоира, наконец-то приходит в себя. Дело пахнет хитро организованным побегом.

— Ложи-ись! — командует, он заключенным. Удвоить бдительность! Оружие на изготовку! А- атпустить поводки?

Клацают затворы. К месту события волокут на сворках собак. Зеки, отбежавшие от кухни, залегли вниз лицом. Человек теперь виден всем конвоирам хорошо. Повар, бледный, трясущимися руками закрывает крышки котлов: не закосили бы остатки!

А над участком порубки разливается какой-то розоватый свет, будто солнце пробивает свинец сибирского зимнего неба. И в этом теплом свете одиноко стоит безмолвная поникшая фигура с миской в левой руке и с поднятой как бы для благословения правой.

Ужас начконвоя и солдат беспределен, когда три дюжих пса, ими понукаемых, не проявляют ни малейшего послушания и беспокойства. Все видят, — и заключенные, приподняв от земли головы тоже, как одна из собак, а потом и остальные две, повизгивая, на брюхе подползают к босым ступням.

— А ну, дуй отсюда! Ты! Слышишь, дуй, стрелять будем! — лепечет белыми губами конвоир с автоматом.

Тогда бесстрашно отрывает голову от земли дюжий костистый мужик, прежде вступавшийся за мужичонку.

— То есть как это дуй! — тихо с угрозой произносит он. — Ты что же это? Да ты понимаешь, кто это? А? Ты почему же это накормить и одеть его не даешь, а? Больного человека, а? — В голосе костистого столько угрозы, что начконвоя, наконец, соображает.

— Ложи-ись? — еще раз кричит он и пускает очередь из автомата вверх по деревьям. А когда все спрятали лица в землю и, угрожавший голосом мужик пал, и повар зарылся в снег лицом, начконвоя повторяет: «Лицом в землю! Плотней! мать…, мать…» — и разряжает автомат в неподвижно стоящего пришельца. Но слегка качнувшись телом, тот стоит еще мгновение, только кровь брызгами, потоками орошает снег у его ног. Он не падает под выстрелами, не издает ни звука. Он просто исчезает.

Но Он был! С ужасом смотрят конвоиры и их начальник на кровяные пятна, оставшиеся на снегу, и четкий глубокий отпечаток босых ступней. И, не отрывая глаз от этих вещественных знаков начконвоя медленно стаскивает шапку и падает на колени. Только что он был брюнет, сейчас его волосы совершенно седые. Заключенные отрывают от земли лица, приподымаются без команды и тоже смотрят на кровавые, будто клюкву давили, следы и слегка подтаявшие отпечатки ступней Человека. Без команды в полном молчании собирают инструменты и, смешавшись с дрожащими, ошеломленными, молчащими конвоирами пытаются построиться. Дергающегося судорожно пахана поддерживают его товарищи. Мужичонка доглатывает сало. Лицо бригадира теперь восковой бледности. Он безмолвен и только мелко-мелко крестится да глазами указывает, что надо делать каждому. Дюжий костистый мужик подходит к застывшему на коленях начконвоя.

— Иттить можешь? — и пытается поднять начальника. — Носилки надо! — Бывалые фронтовики молча подносят длинные жердины, продевают в их концы рукава двух телогреек и кладут на самодельные носилки одеревенелое тело начальника.

— В Христа стрелял… Его бы надо… — шепчет кто-то. Другой молча бьет его в ухо.

Нестройною толпою, совершенно безмолвно бригада и ее конвоиры направляются к зоне. Собаки, испуганные, взъерошенные без поводков следуют за людьми. Повар с запряженной в полевую кухню лошадкой тащится позади. Ноги его заплетаются, зубы стучат.

А по лесу зазвучала еще не забытая кем-то молитва: «Верую во единого Бога, Отца — Вседержителя Творца…» —…видимым же всем и невидимым…» — повторяют за солистом и пахан, и урки, и конвоиры, и костистый мужик, и каждый в толпе, кто помнит слова.

…Районный психиатр ничего не понимал, разводил руками: около трех десятков зеков и вольных поступили с лагучастка в больницу. Сосредоточенные, молчаливые все. И ничего не рассказывали. Начлага сняли с работы: не сумел подавить странные слухи, распространившиеся из его зоны по округе.

Если во второй половине войны в Берлине, да и других городах Германии, вы не знали, как пройти куда надо, а немецким языком не владели, стоило только в людском уличном потоке, в вагоне трамвая, в метро (автобусов почти не было — все были на войне) громко по-русски задать нужный вопрос. Обязательно кто-нибудь отвечал вам по-русски. В Германии были тогда миллионы советских граждан, в качестве военнопленных, «остовцев» (восточных (советских) рабочих) или эмигрантов, «новых» и «старых» — послереволюционных. Их так и называли: люди старой и новой эмиграции.

На улицах, в ресторанах, лагерях неожиданно встречались земляки, знакомые в разных ипостасях: один мог иметь «ОСТ» — значок, обязательный для мобилизованных из России (главным образом с Украины) рабочих, другой — погоны сперва немецкие, потом «власовские», третий — умирал от голода в лагерях военнопленных или бежал из концлагеря, или стал вором, международным, беспринципным и аполитичным. В единичных только случаях можно было встретить случайно уцелевшего сумевшего скрыться еврея. В плену или оккупации их сразу выдавали свои же советские соотечественники. Так уж были воспитаны. Обстановку в лагерях военнопленных характеризует рассказанный мне близким лицом случай.

Говорящий по-русски начальник шталага (его мать была русская армянка) построил советских военнопленных в каре и заявил: «Прошу прекратить доносы друг на друга. Мы сами разберемся, кто из вас еврей, кто коммунист. Вы мешаете нам работать правильно, донося друг на друга» — и добавил: «Удивительные вы люди, советские подданные! Попав к вам в плен, я бы молчал, зная, что мой сосед, допустим, «фашист». В общем несчастье он для меня был бы просто немцем. Делайте выводы о нас и вас сами!»

Выводя «за скобки» нежелательный элемент, внутри каждой корпорации, советские люди вроде бы жили без «классовой борьбы». Остовец помогал остовцу, власовец — власовцу, доходяга — доходяге, но подспудная, привычная «бдительность» отравляла существование, и люди все-таки имели «двойное дно», то есть, лгали или боялись говорить открыто.

Положение русских людей, мобилизованных немцами в остарбайтеры (в так называемое «немецкое рабство»), было разное, в зависимости от личности и офашизненности хозяина. На заводах при казарменном положении было трудно, в сельском хозяйстве у хорошего бауэра — сносно, у плохого — ужасно, особенно для городской молодежи. Напечатанные рассказы о быте остовцев в военной казарменной Германии похожи на картину советских лагерей. Лучше всего (физически) жили те, кто попадал в городские дома прислугой. Нужно заметить, что советские девчата (преобладали украинки и белоруски), согнанные в Германию порою из самых глухих углов, чрезвычайно быстро воспринимали внешнюю европейскую цивилизацию. Немцы удивлялись, как быстро они овладевали языком, говорили без акцента, не в пример рабочим других национальностей. А в рабочих лагерях были надписи на 11 языках! Вавилонское смешение!

Рассказывала мне украинка, немолодая, отторгнутая от троих детей (попала в облаву на базаре — и увезли), как мучительны были первые недели на заводе: «Майстер кричить, ногами топаеть, а я ничего не разумею. Он пальцем меня в лоб тычет: «Русский Иван, кричит, думм». (Думм — дурак — это первое слово,