Когда я был шулером — не боялся, что смерть по пятам ходила за мной, теперь же — я слуга Божий и делаю то, к чему Он призывает меня. Молчать я не могу, но за предупреждение ваше, благодарю Бога и вас, и постараюсь все тщательнее обдумывать.

По приезде (у себя, в Н-ской церкви) предупредили его о том же, а Вера Князева передала, что ее вызывали в НКВД и усиленно расспрашивали о нем.

После этого все вместе решили, что Петру Никитовичу пока следует пожить в селе. Луша тоже поехала с ним туда. В один из базарных дней, они пошли в ближайший районный центр — продать на рынке свою продукцию от сапожного ремесла, каким занимались на дому. В конце дня к ним подошли верующие друзья, под видом покупателей, и предупредили:

— Брат, мы здесь с утра наблюдаем за вами, и все сердце изболелось, вы посмотрите, как за вами следят вон там, из-за возов, два человека: один — из наших, местных НКВД-шников, другой — чей-то чужой, в кожаной тужурке. — Берегитесь!

Петр Никитович с женой, не торопясь, собрали вещи, тщательно, стараясь спрятаться в толпе, пришли на вокзал, чтобы уехать в город, в надежде избавиться от своих преследователей. На перроне была очень большая толпа, и они посчитали, что сели незамеченными, но при отправлении поезда Луша увидела преследователей, торопившихся сесть в поезд.

— Ну, Петя, — сказала тихо Луша, — мы думали, что нас никто не заметил, а враги-то наши бегут за нами, наверное, будут искать тебя по вагонам. Как быть?

Сердце Петра Никитовича непривычно съежилось, как от смертельной опасности. Оставалось только — на ходу спрыгнуть с поезда, что для него не составляло трудности, но он утешил жену Господом и, тихо помолившись, попросил ее:

— Луша! Уже смеркается, ты шубу распахни, а я пересяду за тебя, по другую сторону, да пригнусь, пусть сохранит Господь. Едва только они успели приготовиться, как, резко открыв дверь вагона, вошли те двое, и слышно было, как в первом отделении вагона (вагоны были разделены на 4 отделения) раздался резкий крик:

— Владыкин!!!

Петр за Лушей пригнулся, низко-низко, между мешками. Вошедшие, расталкивая вокруг пассажиров, с величайшим трудом протискивались по вагону, до отказа переполненного людьми и мешками. Владыкины остались незамеченными. При подъезде к городу, они спрыгнули на ходу и поспешили скрыться между домами. Домой зашли задним входом, через двор.

По приезде друзья сообщили, что слежка за многими домами настолько тщательная, что на собрание сойтись невозможно. Но несмотря на это верующие собирались на темных окраинах, в душных комнатушках. Петр Никитович ободрял народ Божий во всех этих переживаниях. И, хотя в тесноте, под страхом, но, собираясь вместе за чтением Слова Божья и горячими молитвами, христиане оживлялись. Дороги были эти общения, на них каждая строка пропетого гимна врезалась в души, каждая проповедь была, как бальзам на скорбящее сердце, каждая молитва, как глоток свежего воздуха, среди смрада и удушья. Прекратились тяжбы друг с другом, обиды, споры; напротив, каждый христианин теперь в другом видел близкого, дорогого, родного, желанного человека.

Петру Никитовичу посоветовали: меньше ходить по городу, а лучше посещать верующих по деревням. К Владыкиным заходили очень редко, разве что, в случае крайней необходимости.

Вера Князева очень любила Петра Никитовича, но остерегаясь слежки, условилась встречаться с ним на городском базаре. При свидании девушка рассказывала, как надоедливо и часто вызывают ее в НКВД на допросы, усиленно вымогают от нее какие-либо сведения о жизни общины и, особенно, о нем. Претерпевая на допросах то заманчиво обольстительные посулы, то, леденящие душу, угрозы, сестра вообще перестала отвечать на их вопросы. А потом перестала к ним ходить, поэтому они впоследствии стали подстерегать ее на улицах и площадях.

Скорби сгустились над домом Владыкиных. Из присылаемых Павлом писем было ясно, что он тоже переносил огненные испытания, причем обстоятельства сына были отличительными от тех, что пережил отец. Сердце разрывалось между скорбями своего дома и скорбями сына. Луша прилагала все усердие, чтобы в письмах утешить Павла, но и скитающегося мужа встречала на пороге дома, как чудо милости Господней.

Наконец, Петру Никитовичу и по селам появляться стало почти невозможно. Обнаруживались предатели — не только из неверующих сельчан, но и среди своих. Не раз уже приходилось спасаться от преследователей: и подводами в глухую темную ночь, и пешком, утопая по колено в снегу, блуждать по лесам, и отлеживаться долгое время в сараях с сеном. А сердце, после каждой минувшей опасности, снова рвалось нести дальше евангельскую весть, не знающим о ней.

Возвратившись однажды, после такой напряженной миссии, Владыкин с гнетущим сердцем подумал:

— Как же будет дальше?

Ему вспомнилась прошлая греховная жизнь с ее рискованными подвигами, но он вспомнил о ней с отвращением. Тогда никто его не преследовал, он сам был способен на все самое несправедливое, жестокое и не только был способен, но и творил много злых дел.

Но вот, уже около восьми лет, он со своей семьей переносит всякие мытарства за проповедь Евангелия, в борьбе против греха и тьмы. Неужели он больше не сможет, с Евангелием в руках, посетить столь знакомые деревни и гостеприимные избы, где его всегда встречали с нелицемерной любовью, как вестника Божия? Неужели пришли те страшные времена, о которых предвещал брат Федосеев Н. Г. на сенокосах с телеги? А что же дальше? Неужели на этих улицах дорогого города никогда уже никто не услышит христианского пения? Неужели теперь — все это до пришествия Христа?

Так, с глубоким волнением, размышляя, он смотрел через дворовое окно на город, напоенный запахом весны. Апрельская слякоть неудержимо рвалась через порог дома на выскобленные половицы кухни. В двери, по-хозяйски, заклацала Луша запором и, войдя в дом, сбросила целый ворох высохшего белоснежного белья. Вместе с ней в комнату ворвалась бодрящая весенняя свежесть, но жена была чем-то взволнована.

— Петя! С самого утра на углу нашей улицы сидит человек, не НКВД-шник ли? Он то походит, то сядет газету читать. Я за ним из-за других домов наблюдала, давно сидит. Может быть, приглядеть, как спрятаться тебе, или уйти совсем?

— Эх, Луша, если уж час наш с тобой пришел, то куда мы уйдем от него? Да и зачем уходить? Бог ведь Тот же: и вчера, и сегодня. Нам с тобой уж теперь не передумывать; а коль пошли за Господом, то оборачиваться назад не будем, — ответил жене Петр Никитович.

— Да, конечно, это так, да плоть-то страдать за Господа никак не хочет, но Его святая воля, — вздохнув, закончила Луша, выражаясь, уже совсем, по-городскому.

Потом, немного помолчав, Владыкин со вздохом проговорил:

— Я в эту ночь сон видел очень короткий: смотрю и вижу, вдруг подходит ко мне старый НКВД-шник и крепко приветствует меня, как своего. Да, Луша, сомневаться тут не приходится, видно, час скорби настал.

— Ой, Петя! — сказала Луша, — забыла, я ведь тоже сон видела, подожди, подожди, дай Бог памяти! — Ага, вспомнила: вижу мост плашкотный через речку, наш вот мост, а ты бежишь по нему от какого-то человека. Смотрю, а враг-то твой, в белой рубахе, но опоясан черным поясом. Я смотрю, а сердце так заныло; вижу он нагоняет, нагоняет тебя, да как размахнется, да как ударит изо всех сил ножом в спину, а ты-то и повалился, прямо на землю.

— Ну, что ж? Давай помолимся, моя дорогая, — пригласил жену к молитве Владыкин. Упав на колени, он усердно молился, что если уж на то Божья воля, то укрепил бы Он его в страданиях и его остающуюся семью. Молился, чтобы Павел, сын его, остался верен Господу до конца и чтобы, если они когда встретятся, то эта встреча была бы благословенной для них и славой для Господа.

Молилась и Луша: если она и останется одна, чтобы закончить ей поприще верной христианкой и детей привести ко Христу.

— Ну, а теперь я попробую выйти, — сказал Петр Никитович, — и если нет никого, то дай Бог пути, а уж если есть, то все равно не миновать их рук, пойду к ним навстречу!

— Нет, Петя! Выйду я, да посмотрю, все вроде как баба, зайду в магазин, потом скажу тебе, как там