Подходя к колючей проволоке, он на ходу предупредил Павла о какой-то осторожности и немедленно зашел в дом начальника. Появился он оттуда, когда Павел с товарищами проходил на работу, догнав его среди кустарника на тропе.

— Очень рад увидеть тебя, — начал он, потрясая руку Павла, — не надеялся уже. Думал, что потерял тебя совсем, — тут он разразился бранью в адрес тех, кто по неизвестной причине так преследовали Павла.

— Ну, ладно, я с начальником договорился о тебе. Он поставил такие условия: в течение 10-ти дней, чтобы у тебя была выработка не ниже 150 %, тогда подпишет на тебя постановление о расконвоировании, переведет из зоны в бесконвойный барак, а оттуда на любую фалангу… понял? — возбужденно объяснил Ермак. — Поэтому ты поднажми, как можешь в эти дни, а я ровно через 10 дней, вечером, приду за тобой.

С этими словами он так же быстро исчез, как и появился.

Это условие приняло все звено, где работал Владыкин, и, получив разрешение с рассветом выходить на работу, они по холоду напрягали всю энергию к выполнению поставленных условий. Павел удивился тому, какую силу и энергию дал ему Бог. Ведь год назад, недалеко отсюда, он изнемогал от непосильного труда.

После обеда они шли на отдых, выполнив по обмеру задание на 200 %. И все-таки, долго еще для него оставалось загадкой, почему эта практически невыполнимая норма, стала для них возможной и перевыполнимой.

Десятый день показался Павлу очень длинным, руки к концу дня еле удерживали тачку, а ноги от напряжения были сами не свои. Обессиленным, он повалился на нары, едва добравшись до барака и даже не заметил, как уснул.

— 'Борода' пришел! — крикнул, забегая в барак, товарищ Павла. В окно он увидел, как в дверях у начальника скрылся Ермак.

Вскоре, когда все рабочие пришли в барак, со списком в руке зашел нарядчик и огласил фамилии тех, кого за перевыполнение заданий переводят на бесконвойку за зону. Владыкин был в числе первых.

Не успел Павел войти в новый барак и разложить свои вещи, как Ермак с пакетом в руке и в сопровождении нарядчика пришел за Владыкиным.

Не помня себя от радости, он еле поспевал за Ермаком, покидая поселок с его страшным названием — 'венерический'.

Как только они скрылись из виду, Ермак властно взял из рук Павла его традиционный отцовский чемодан и не отдал, пока не привел на первую фалангу.

С каким неописуемым восторгом и трепетом, спустя почти год, Владыкин опять проходил мимо журчащего 'Хорафа' и, как вкопанный, остановился на том месте, где его обругала вначале Каплина за посылку, а вскоре после того, проводила в Облучье.

— О, как велик Господь! — тихо проговорил Павел, — ее уже больше нет, начальницы Каплиной с ее ужасной бранью. Есть сестра-христианка, Зинаида Алексеевна, омытая кровью Христа, прославляющая на небесах у трона своего Спасителя, с новым сердцем и новыми устами.

— Ты о ком размечтался? — спросил его Ермак, возвратившись за ним почти от самого дома.

— О счастье одной потерянной жизни, с какой я в прошлом году встречался здесь, — ответил ему Павел, вытирая набежавшие слезы.

Недоумевающего Владыкина Ермак завел в аккуратно отделанный дом на берегу реки и, поставив чемодан посреди одной из комнат, объяснил:

— Это моя комната, а это будет твой топчан, здесь будет наша с тобой квартира. В этом доме живет вольнонаемный состав: начальник строительства, нормировщик, но я договорился с начальником фаланги, и он разрешил тебе поселиться со мной.

Первым делом, сложив свои пожитки, Павел вышел к тому ручью, где когда-то дьявол разъярился на него за молитву, и, в слезах благодарности, молился Богу за чудо избавления.

Потом набил матрац пахучим сеном и устроил постель. К вечеру Павел с Ермаком отметили новоселье богатым ужином с чаепитием и потом, уже лежа в постели, далеко за полночь, рассказывали друг другу о своих переживаниях.

Прежде всего, Ермак рассказал о том, как дед Архип с Марией тосковали о нем и долго не могли утешиться. Но как он ни пытался узнать причину такого расположения, старички ему не открывали тайну своих душ. Да и сам Ермак, хотя и уехал вскоре от них, не переставая, пытался разыскивать Владыкина. Когда же рабочие сообщили ему и передали записку, то он готов был в этот же вечер бежать, чтобы увидеть Павла, но надвигающиеся сумерки остановили его. Так, радостными и довольными, они оба не заметили, как уснули.

В первые дни жизнь Павла протекала в благословенной тишине, которую послал ему Господь после ужасов пережитого. Он уже обрекал себя на долгие годы обитания, как у Кутасевича, так и на 'Есауловке', и в 'Скалах', и даже когда изнывал в клоповнике, думая, что там ему будет суждено умереть мученической смертью. Так планировали враги его, но Бог, могущественною десницей, нарушил планы ненавистников и вел по Своей стезе, Своей рукой.

Линейные работы везде пришли к концу, и по некоторым перегонам новой дороги уже двигались поезда. Поэтому Павел, почти без отрыва, занимался составлением и вычерчиванием исполнительных чертежей. И был рад отдохнуть телом и душой, часто выходя и подолгу простаивая в молитве, на берегу потока. Особенно любил он, склонившись над чертежами, потихоньку петь дорогие христианские гимны, которые звучали в его душе и открывались все новым и новым смыслом.

Даже во всем доме царила тогда тишина: начальник строительства бывал очень редко дома и помалу, да, и к тому же, в Облучье, ожидал приезда своей молодой жены. Сосед по комнате — Костя, вообще, забегал только на час-два и потом днями где-то пропадал. Дневальный — дядя Ваня от безделья спал целыми днями и ночами в большой прихожей, шевеля спросонья, своими большими прокуренными усами; Ермак же, излив в первые дни весь свой запас проклятий в адрес 'всех на свете' и скромных любезностей к Павлу, притих.

Изредка, он уклончиво отвечал Владыкину на вопросы житейского и библейского характера.

Однажды, приятно позавтракав и, как обычно расположившись за столом один против другого за работой, Павел с особым чувством запел потихоньку свой 'гимн утешения':

Не тоскуй ты, душа дорогая,

Не печалься, но радостна будь…

— как вдруг против себя он услышал приятное мелодичное вступление лирического тенора:

Жизнь, поверь мне, настанет другая,

Любит нас наш Господь, не забудь.

Павел поднял голову и, к великому своему удивлению, увидел, что, не отрывая глаз от бумаг, с ним пел Ермак, безошибочно произнося слова гимна.

…В мире волны бушуют, как море,

Ветер страшно и грозно шумит,

Но взгляни, как с любовью во взоре

На тебя Твой Спаситель глядит…

— заканчивали они, уже любовно глядя друг на друга.

Павлу казалось, что в неземной мелодии утопало все кругом. Слезы умиления не капали, а тоненькими ручейками стекали по лицам их обоих.

Павел, ничего не решившись спрашивать у Ермака по окончании пения, тут же запел другой гимн:

Страшно бушует житейское море…

Присоединяясь к пению Павла словами:

Сильные волны качают ладью…

— подхватил Ермак так же спокойно, сердечно, как будто они вместе спевались много раз. Едва успев закончить этот гимн, Ермак предложил и тут же запел другой:

Дорогие минуты нам Бог даровал,