Наманган за помощью.
Да, теперь всем стало ясно, что эскадрой в таком окружении долго не продержится. Кому-то из красногвардейцев придется с риском для жизни прорвать кольцо и скакать в Наманган. Я предложил ребятам самим решить, кто выполнит это трудное, почти непосильное задание. Вызвались три охотника и в их числе командир взвода Иван Лебедев.
— Сможешь? — спросил я не без тревоги, когда он первый вскочил в седло.
— Надо, товарищ командир, — ответил он сухо.
По узким улочкам трое ребят помчались навстречу выстрелам. Последнее, что я увидал, провожая взглядом товарищей, это клинок Лебедева, выхваченный из ножен и блеснувший в воздухе для удара. Красногвардейцы решили прорубить себе дорогу в Наманган.
Чайхана, подожженная еще на рассвете, продолжала пылать, хотя и не так ярко. Пожар вспыхнул и в других местах. От огня винтовок загорались сараи с сеном и соломой и чадили, разнося по кишлаку низкий удушливый Дым. Пасмурный день, то и дело перемежавшийся мелким сырым дождем, стал от дыма еще темнее. Селение будто покрылось черным пологом.
Здесь, недалеко от чайханы, мы устроили санитарный пункт. Бойцы прибегали, чтобы наскоро перевязать раны и вернуться на свой участок. Враг не давал нам передышки. То там, то тут он делал попытки прорваться к центру, разорвать нашу оборону. Но пока что эскадрон держался.
Однако чем упорнее мы сопротивлялись, тем злее становились басмачи. Защищаться было очень трудно. На санитарный пункт принесли убитого бойца. Его подкосила пулеметная очередь. Через какие- нибудь полчаса — новая жертва, и тяжелая. Ранили помощника командира 2-го взвода. Его доставили к чайхане уже потерявшим сознание. Пуля угодила ему в живот. Ничего предпринять для спасения товарища мы не могли. Он скончался, так и не придя в себя.
Вторично мне пришлось оказаться в осаде. И снова осаду вел Мадамин-бек. Правда, на этот раз он был далеко, за Сырдарьей, но бой велся по плану, им лично разработанному. Басмачам удалось отрезать эскадрон от Намангана, взять в окружение, и теперь, методически стягивая петлю, они намеревались задушить его.
Шли часы. Мы держались. Держались до конца дня. Мне, как, возможно, и многим другим участникам боя, не раз приходила в голову мысль: почему Мадамин-бек, располагая силами, намного превышавшими наши, не сумел использовать свое преимущество, не завершает операцию последним штурмом? Ведь только один Памирский отряд насчитывает триста штыков. Командует им опытный человек. Басмаческая конница, согнанная к Джида-Капе, составляет по меньшей мере полтысячи сабель. И все это против отряда красногвардейцев с жалким запасом патронов.
Не один, и не два, и не три боя дали ответ на этот вопрос. Время, история ответили нам. Ответила сама судьба Мадамин-бека.
Орудийные выстрелы долетели до Джида-Капе. Это было уже в конце дня. На помощь эскадрону спешил гарнизон Намангана. С двумя трехдюймовыми орудиями крепостная рога наступала на окружавшую кишлак басмаческую цепь и прорвала брешь. Мы стали отходить к Намангану.
Враг, несколько ослабивший штурм во второй половине дня, вдруг снова ожесточился и стал наседать на нас с необъяснимым упорством. Это напоминало опьянение мнимой победой. Басмачи словно демонстрировали свое торжество и безрассудно бросались на отходящий эскадрон. Командиру крепостного гарнизона приходилось несколько раз снимать орудия с передков и прямой наводкой в упор глушить картечью противника. На какое-то время басмачи остывали, но, видя, как мы уходим, снова хмелели и очертя голову кидались в атаку.
Путь от Джида-Капе до Намангана представлял собой почти непрерывное сражение. Стычки с противником чередовались то с артиллерийским обстрелом, то с короткими паузами, во время которых эскадрон спешивался, отражая налет басмаческой конницы.
Только под самым городом враг остепенился и прекратил преследование. Поздно ночью красногвардейцы, измученные почти двадцатичетырехчасовым боем, вернулись в крепость.
Как это бывает в горячие минуты сражения, мы забыли о тех, кто спас нас от гибели. В душе, конечно, теплилась благодарность, хотя и не ясно осознанная, но по-мужски выраженная лишь взглядом усталых, иссушенных ветром и тревогами глаз. Взгляды останавливались на ребятах, прорвавшихся сквозь кольцо к городу. И, может быть, чаще всего они адресовались Ивану Лебедеву. Если бы не его смелость и находчивость, возможно, нам не удалось бы вернуться домой.
Ивану было всего восемнадцать лет. Это и немного и немало для того пламенного времени, когда люди мужали, не почувствовав юношеского пушка над губой. В глазах у него стояла почти детская голубизна, а светлая, как скошенная рожь, копна на голове беспорядочно металась, не зная еще ни прически, ни установленного для всякого взрослого человека порядка. Все в нем казалось простым и в то же время необычным. Иван был высок и широк в плечах. Силой он мог похвастаться, но никогда не делал этого. Зато в бою она выручала и самого Ивана, и его товарищей. Мальчишкой он приехал вместе с отцом и братом Александром из деревни, где семью прижало безземелье. Все трое нанялись каменщиками на строительство одного из кокандских хлопковых заводов. Летом 1918 года оба брата записались добровольцами в боевой рабочий отряд Сорминского, сформированный в Коканде для отправки на Асхабадский фронт. С этим отрядом они прибыли на станцию Душак. Здесь братья получили боевое крещение, окончившееся для одного из них трагически.
На станцию Душак вели наступление объединенные силы белогвардейцев и английских интервентов. Они двигались от ранее захваченной ими станции Каахка по железной дороге. Им преграждал путь эшелон Ташкентского рабочего отряда под командованием Колузаева. Введя в действие артиллерию, противник обошел колузаевский эшелон и развернулся для атаки на Душак. Здесь, в степи, белогвардейцев, шотландских стрелков и сипаев встретил Кокандский рабочий отряд и вступил в бой. Силы были далеко не равные. Как ни стойко держались большевики, но враг, опустошая ряды партизан, шаг за шагом продвигался к станции. Два часа длился бой. Почти все бойцы Кокандского отряда были ранены, более половины легло замертво в степи. Из четырехсот человек к концу сражения не более двадцати были еще способны отбиваться. Это они защищали последние подступы к станции, вели бой на перроне. В числе чудом уцелевших кокандцев оказался и Иван Лебедев. Отстреливаясь из-за перронного столба, он увидел, как два англичанина вскочили на паровоз ферганского эшелона и стали требовать, чтобы машинист двинул состав на эшелон Колузаевского отряда. Лебедев выстрелил дважды. Первая пуля сразила насмерть одного из англичан, второй упал раненный. Сам Лебедев не успел укрыться и попал под обстрел. Правая нога подкосилась, ужасная боль в паху заставила его опуститься на каменный перрон. Машинист спрыгнул с паровоза, поднял парня и отнес в сторонку.
Враги захватили станцию Душак. Все раненые были пристрелены. Лебедева приняли за мертвого и не тронули. К вечеру бои возобновились. Отряды Колузаева и Попова штурмом взяли станцию и выбили англичан. Санитары, обходя места сражений, наткнулись на лежащего без чувств, но еще живого Ивана Лебедева. Его немедленно отправили в Ташкент, в госпиталь. Молодой здоровый организм победил смерть. Иван вернулся в Коканд и вступил в кужеловский отряд.
Бойцы — товарищи Ивана — говорили, будто он снова стал партизаном, чтобы мстить за брата Александра, погибшего от английской пули в степи у станции Душак. Но я не верил этому. Не только месть вела его в трудный бой. И первый и второй раз он стал в строй по велению чистого и пламенного сердца. Он хотел счастья людям. Хотел, чтобы оно пришло скорее.
Не знаю, прорвался бы кто другой через басмаческие пули к Намангану. Трудно сказать. Но Ваня Лебедев прорвался. Прорвался и спас эскадрон.
СХВАТКА В ВОЛЧЬЕМ ЛОГОВЕ
