мать после тяжелых родов и пережитых волнений чувствовала себя слабой — и передала командиру отряда Кужело. И снова, как и в первый раз, я увидел на его лице удивительно теплую радостную улыбку, будто он держал в руках собственное дитя. Стоя, Кужело произнес речь по-немецки. Это были вдохновенные слова, исполненные искреннего чувства. Не все понимали командира, но сердцем улавливали и светлую радость, и грусть утраты, и пламенную ненависть к врагу, и мечту. Свою речь Кужело перевел на чешский, а затем на русский язык. Он призывал товарищей отомстить за смерть Матвеева, бороться с басмачами, не складывать оружия до победы мировой революции. В ответ бойцы дружно кричали «ура!» и стреляли из маузеров и винтовок в расписной потолок купеческого собрания. Пышная люстра звенела, рассыпаясь осколками.
Я вступил в отряд, созданный задолго до моего приезда в Коканд и уже имевший свою славную историю. Он возник из партийной дружины, организованной летом 1918 года по решению Кокандского уездно-городского комитета РКП(б). Интернациональная по своему составу, дружина включала в себя русских, украинцев, узбеков и не пожелавших вернуться на родину бывших военнопленных — чехов, венгров, немцев. Этой дружине дали название Партизанского отряда имени III Интернационала. При организации в отряд записалось сорок человек. В основном это были люди военные, имеющие опыт и знающие оружие. Командиром назначили председателя секции интернационалистов Кокандского Совета рабочих депутатов Эрнеста Францевича Кужело.
В отряде я узнал его биографию, — довольно обычную для того времени и кажущуюся сейчас удивительной. Чех по национальности, уроженец австрийского городка Кутна Гора (Кутеберг), прапорщик запаса, он был призван в 1914 году в армию по мобилизации. На второй день по прибытии на фронт Кужело вместе со своей частью перешел на сторону русских и всю первую мировую войну сражался против немцев и австрийцев в составе чешской национальной дружины.
В Фергану Кужело приехал в январе 1918 года вместе со своим фронтовым другом, старым туркестанцем доктором Домогаровым. Здесь он снова взялся за оружие и стал вскоре командиром партизанского отряда. Слава его быстро разнеслась по Ферганской долине. Без малейшего преувеличения можно сказать, что в то время в наших краях не было командира Красной Гвардии более популярного, чем Кужело. Веселый, жизнерадостный, беззаветно храбрый, он слыл в народе непобедимым. Враги боялись его. и одно напоминание о Кужело повергало их в ужас. В бою он вел себя бесстрашно, первым бросался в атаку и увлекал за собой бойцов. Его смелость к суровость в минуту боя сменялись добротой и отзывчивостью, когда стихали выстрелы и он оказывался среди товарищей. Кужело уважали не только друзья. Сдавшийся в 1919 году военный министр так называемого ферганского басмаческого правительства царский генерал Муханов сказал: «Если все большевики такие, как Кужело, то я сожалею, что не могу состоять в этой партии». Кстати, этому же Муханову принадлежат известные слова, ставшие во время войны крылатыми: «Лучше большевистская пуля, чем английский зонтик!». Когда генерал сложил оружие и был прощен Советской властью, его суровый противник по фронту командир Кужело помог Муханову в устройстве на службу. Таков был этот человек.
После организации отряда в него включилась сдавшаяся Кужело группа бывших басмачей во главе с курбаши Мулла-Умаром. Группа была невелика, но крепко сдружилась с бойцами отряда и стала его однородной живой частицей. Сам Мулла-Умар, прежде боровшийся с Советской властью и входивший в командную верхушку банды Иргаша-курбаши, порвал навсегда с басмачами и верой к правдой служил революционному делу. Говорили, что еще в ставке Иргаша возникли противоречия между ним и новоиспеченным командующим басмаческими силами. Противоречия вылились в кровную вражду, едва не дошедшую до вооруженного столкновения. Опасаясь удара из-за угла, Мулла-Умар тайно покинул Бачкирт и с группой своих людей явился в Коканд, чтобы сдаться Кужело.
Мулла-Умар Низаметдинов родом из Султан-кишлака, Бувайдинского района. Он был высокого роста, с голубыми глазами и русой бородой. Такие типы редко встречаются среди коренных народностей Туркестана.
Мне говорили, что Мулла-Умар и все его двадцать четыре джигита были «кипчаки». По свидетельству историков — это ведь прямые потомки древних половцев, воинственной народности, известной по легендарному «Слову о полку Игореве».
Джигиты Умара стали незаменимыми проводниками в непроходимых сырдарьинских тугаях, в горных ущельях Алая и Курамы. Они знали тропы, ведущие к тайным басмаческим гнездам, умели разгадывать хитрые планы врага.
Когда я прибыл в отряд Кужело, бойцы готовились к очередному походу. Пришлось сразу включиться в напряженную боевую жизнь, познакомиться с людьми, освоить новый для меня порядок. Кужеловская конница насчитывала более трехсот всадников, вооруженных казачьими шашками, обрезами и старинными однозарядными берданами образца 1868 года. Кавалерийских карабинов на весь эскадрон насчитывалось не более двух-трех. Патроны выдавались скупо — по четыре штуки за один раз и лишь в редких случаях по десяти-пятнадцати. Боеприпасами заведовала жена командира Ольга Константиновна и обязанность эту выполняла со всей ответственностью и строгостью военного времени. За каждый патрон мы расписывались. Она же была секретарем отряда, каптенармусом и казначеем. Форменного обмундирования не было, одеты были бойцы как попало, носили, как говорится, что кого более грело. Жалование получали все одинаковое — тысячу рублей в месяц. Крупной суммы этой по тогдашним ценам хватало только на покупку одной лепешки. Но бойцы и не требовали денежного вознаграждения. Они служили в партизанском отряде по велению сердца и революционного долга.
Что было сильным и надежным в эскадроне — это добрые кони. На них можно было положиться в бою не сдадут, вынесут из любой опасности. И еще — клинки, которые для кавалериста — незаменимое оружие. А это оружие имел каждый из нас. Иначе говоря, мы были в полной боевой форме, если считать по нормам того трудного времени.
И вот звучит звонкая команда Эрнеста Кужело: «По коням!» — эскадрон взлетает в седла и через какие-нибудь минуты начинает свой очередной поход.
Никто не вел дневник отряда. Никто не считал наши версты, пробитые подковами коней. А их было много. Было много — трудного и порой, казалось, непосильного. По человек вынослив и смел. Человек добр. Он забывает боль, утрату, нестерпимый холод и изнуряющий зной. Все проходит. Остается только радость за пережитое и счастливое сознание того, что оно было.
ДЖИДА-КАПЕ
Осень в тот год наступила рано. С середины ноября пошли дожди. Небо постоянно туманилось тяжелыми облаками. Мы тосковали по родному ферганскому солнышку. А оно не показывалось. Хмурились и бойцы. Вот уже месяц, как эскадрон перевели в Наманган и мы отсиживались в крепости. Тишина и бездействие угнетали. Привычное к движению тело кавалериста слабнет в застое, становится вялым. Да и скудный паек на отдыхе поджимал животы. Кони и те отощали.
И вот в конце ноября долгожданный приказ из Скобелева— идти на Джида-Капе, выбить банду Байтуман-ходжи. Отряд встрепенулся, ожил. Бойцы запели песни. И даже без солнышка стало теплее.
Вечером накануне похода ко мне зашел Мулла Абдукаххар. Ему штаб поручил сопровождать отряд. Надо было кое о чем посоветоваться и решить перед выступлением.
После обычных длиннейших приветствий и пожеланий добра, спокойствия и тишины Абдукаххар сел на кошму, скрестив под собой по местному обычаю ноги. Ему в то время было за пятьдесят, но он поражал меня своим мужеством и неугасимой энергией. Он мог совершать длительные путешествия, не жалуясь, не в пример молодым, на усталость. Трудности его не пугали. Он казался бодрым в любое время — и рано утром, и поздно вечером. Годы не гнули Абдукаххара. Он, как и в молодости, был строен, суховат. Впрочем, эта сухость, возможно, и оберегала от вялости. Время почти не тронуло и его черную бороду, только кое-где она отливала серебром.
Мулла Абдукаххар, в прошлом мингбаши — волостной правитель Аксу-Шахандской волости, Наманганского уезда. Перейдя с первых дней революции на сторону Советской власти, он был назначен там же волостным управителем, но ему пришлось бежать с семьей и двумя джигитами в Наманган от басмачей,
