был действительно кривой на один глаз, которого лишился в далекие дореволюционные времена, когда дехкане поймали его при краже коней.
Чернобородый ждал ответа. Ему нужно было обязательно услышать слова Мадамина. Но тот молчал. Он, как всегда, не торопился с решением сложных вопросов я не обнадеживал собеседника торопливым обещанием или отказом. Даже на лице нельзя было прочесть отклика.
— Если конь ваш устал, пусть отдохнет. — сказал он посланцу Курширмата. — Если свеж, поезжайте и передайте своему хозяину, что письмо вручили Мухамед Амин-беку.
Чернобородый помялся, переступил с ноги на ногу, но вынужден был все же откланяться. Конь его мог без отдыха проделать обратный путь.
Мадамин показал письмо своему комиссару Сергею Сухову. Со дня переименования отряда бека в «мусульманскую бригаду» Сухов неотлучно находился в Ташлаке к вместе с Мадамином занимался переформированием басмаческих частей. Место многочисленных советников в разных чинах и званиях, прежде окружавших бека, занял теперь один человек. По виду он был сравнительно молод, хотя и прошел германскую войну и имел два «георгия». Новый советник, как именовали Сухова аскеры, за недолгое время показал себя с самой лучшей стороны. Он не навязывал своего мнения командиру, не донимал бывшего басмаческого главаря мелочной опекой. Поэтому опасения, что комиссар окажется стражником, сразу же отпали. Бек увидел в Сергее Сухове внимательного друга и умного помощника, с которым было легко начинать новую для «амир лашкар баши» жизнь, новое дело.
— Вы верите Курширмату? — спросил комиссар, ознакомившись с посланием.
Мадамина озадачил прямой вопрос:
— Имеет ли это значение?
— Конечно.
— Хочется верить. Его вынуждают к миру события. Другого выхода нет.
Сухов посмотрел своими живыми внимательными глазами на командира, пытаясь уяснить, искренен ли он.
— Значит, Курширмат. становится нашим другом по-неволе?
— Да.
— Трудно решать, в таком случае, вопрос, — заключил
комиссар. — Можно ведь ошибиться. А от нашего шага зависит многое — мир или продолжение войны в Фергане. Посоветуемся со Скобелевым.
— Пожалуй.
Телефонный разговор со Скобелевым устранил неясность. «Поездка в Гарбуа желательна, — заявили в штабе. — Выход Курширмата из войны приведет к полному и скорому умиротворению басмаческих отрядов».
Сухов передал трубку Мадамину:
— Просят вас.
Бек с минуту слушал голос из Скобелева, потом утвердительно кивнул:
— Я готов.
Его о чем-то спросили. Пришлось подумать.
— Я человек военный. Будет сделано.
И еще добавил:
— Приказа не нужно. Еду добровольно.
Он повесил трубку, повернулся к комиссару:
— Пусть готовят лошадей, утром выезжаем в Гарбуа.
Эти два письма, уже пожелтевшие от времени, мне передал спустя много лет бывший партизан Ошского отряда. Передал как реликвию. Он хранил их в память о своем друге и командире Сергее Лукьяновиче Сухове. Они вместе бились под Андижаном с басмачами в сентябре 199 года. Со своей сотней курсантов Ташкентского военного училища Сергей атаковал и захватил тогда железнодорожный мост через Сай и отрезал противнику путь из города. За этот подвиг он был награжден орденом Красного Знамени. Награду Сергею вручил сам Куйбышев.
— Возьми эти письма, — сказал партизан. — Они вроде частицы Сергея.
Пересказать чужое письмо трудно. Да и нужно ли пересказывать. Тот, кто в порыве отчаяния выразил свое чувство, не заботился о красоте слов, не искал одобрения или укора. Он просто делился постигшим его горем.
Писала Шурочка Белова, жена комиссара Сухова:
«Милая моя мамочка! Я не хотела, может быть, не должна была так жестоко огорчать тебя, но нет сил молчать…
Помнишь, я писала тебе, что Сережу из Андижана перевели сюда, в Ташлак, военным руководителем к Мадамин-беку на формирование бригады из сдавшихся басмачей, их называют «мирные басмачи». Мы прожили с Сереженькой здесь более месяца.
Вчера утром он выехал вместе с Мадамином на свидание с Курширматом — главарем незамирившихся басмачей. И с тех пор ни о Сереженьке, ни о Мадамине нет никаких вестей. Самое ужасное, как могла я отпустить его. Ведь мы даже не простились, не сказали друг другу ни слова. Он поднялся до рассвета, когда я спала, и неслышно вышел. Зачем он все это сделал!
Я, как только узнала об отъезде, побежала в штаб. У меня было предчувствие нехорошее. Но в штабе успокоили, сказали, что к обеду они оба вернутся: кишлак Гарбуа недалеко. Днем уже порешили — приедут к вечеру. Весь день я проплакала у себя в комнате. Вечером не выдержала, потребовала, чтобы в штабе сказали мне правду. Только они ничего не знали сами. Просили успокоиться. Но как успокоиться, когда Сережи нет,
А сегодня утром сказали — Сереженька, Мадамин и весь отряд пропали без вести. Разведка донесла, что в Гарбуа их нет и не было. Как это. случилось, мама… Как я могла потерять его? Что теперь будет? Слезы не утешают. Стою у дороги и жду. Жду Сережу. Ведь я не одна, мамочка. У нас должен быть ребенок. Сережин малыш. Страшно подумать… Прости, не могу писать…»
Шурочка Белова верно назвала время — они выехали из Ташхака на рассвете. Им хотелось еще к обеду вернуться назад. Да и по утренней прохладе коням легче идти быстрее можно одолеть непростой путь до Гарбуа.
Май только начался. Южный май с горячим солнцем, когда первые утренние лучи уже несут тепло и вздымают над землей трепещущие токи влажного воздуха. Когда вокруг все тонет в зелени — и равнина, и холмы, и далекие склоны Алая, а у самой обочины дороги стелется густым ковром трава. Когда буйно цветут маки, расцвечивая малиновыми брызгами изумруд долины.
Облетел белый наряд яблонь и груш, а гранат еще пылает своими огненными цветами. И все это глядит из-за дувалов, встречает и провожает всадников.
Их было двадцать шесть человек вместе с Мадамин-беком и Суховым. Впереди ехал командир на белом арабе, танцующем под седлом и просящем беспрестанно повода. В обычные дни бек носил военную форму — китель, перехваченный ремнями портупеи, и тюбетейку или серую каракулевую папаху, а сегодня облачился в парчовый халат и белую кисейную чалму: Простая казачья шашка свисала вдоль бедра, к поясу был пристегнут наган в черной кобуре.
Рядом ехал Сухов. По нраву своему он выбрал и коня— могучего, спокойного Гнедко. Быстротой тот не отличался, но был вынослив как черт и в бою грудью сбивал любую лошадь противника. Ожидая хозяина, он умел стоять часами без привязи и ничем не выдавать своего нетерпения. Сейчас Гнедко шел ровным шагом, равнодушно глядя на дорогу и слегка поматывая большой головой.
В седле Сергей Лукьянович держался прямо, по-солдатски. Да и всем своим видом не показывал, что он начальник. Разговаривал просто, шутил, с веселым любопытством вглядывался в даль, раскрывавшуюся причудливым изгибом снежных вершин.
Сзади ехали два туркмена в больших белых папахах— прежняя личная охрана бека, а за ними — строем по трое — йигиты узбеки. Один только русский был среди них — боец Орехов, суровый на вид, но добродушный семиреченский казак.
