годами.

— Мы, чайрикеры бая Абдураима из Джойбазара, арестованы Ишматом-байбачой, сказывали, по вашему, господин бек, приказу, за то, что отказались отдать баю урожай с трех танапов из четырех и «кан- пуль».

— Юлдаш-бай так советовал? — спросил Мадамин.

Арестованные молчали, потупившись.

— Что это за «кан-пуль»? — допрашивал бек. — Объясните.

— Слышали мы от стариков, — продолжал кошчи, — что в давние времена до прихода русских правил в Фергане народом паша Худоярхан Кокандский, было, говорят, у хана пятьдесят жен. Сорока девяти женам и детям от них и внукам роздал Худоярджан все жирные поливные земли, пятидесятой же, самой молодой, жене и потомкам своим от нее завещал навеки вечные воды Шахчмардана, Исфайрама, Соха и всех других больших и малых, знаменитых и безымянных, безвестных горных ферганских рек, ручейков и арыков. Вот и платит народ за воду правнукам пятидесятой ханской жены.

— Вы мусульмане, — сказал Мадамин, — дела о воде и земле следует решать по шариату.

Шариат шариатом, однако времена новые, идут разговоры о мире, сильна армия советская… И Мадамин решил посоветоваться с ишаном Хаджиматом Балыкчинским.

— Идите домой в свой Джойбазар, — объявил он арестованным. — Судить вас не будем.

Кошчи переминались с ноги на ногу, посматривая робко на Мадамин-бека и Дехкан-курбаши, не верили своему счастью. Поняв, наконец, что бек действительно решил отпустить их, кошчи низко ему поклонились.

Предупрежденная Дехкан-байбачой стража распахнула перед дехканами двери штаба…

— Если тигр не трогает добычу, значит, он чем-то напуган, — сказал Абдукаххар, слезая со взмыленной от долгой скачки лошади. Дома, в родном Намангане, он снова был спокоен и добродушен. — А может быть, у него слабые зубы. Говорят же старые охотники, больной тигр не бросается и на зайца. Ему надо думать о собственной шкуре. О ней бек и заботится сейчас.

В этот день жители Намангана с самого утра стали собираться на железнодорожной станции. Город пришел в движение. Из уст в уста передавалась новость:

— В час дня… Ровно в час…

Мы — люди военные, которым все становится известно прежде, чем гражданскому населению, — недоумевали: откуда просочились в город совершенно секретные сведения? На мой удивленный вопрос Абдукаххар ответил иронической усмешкой:

— Узун-кулак.

Да, видимо, «длинное ухо» способно улавливать сообщения, оберегаемые шифром «совершенно секретно». Ведь по условиям военного времени передвижение поезда командарма составляло тайну. Как бы то ни было, но

Наманган к часу дня вышел встречать Фрунзе. На станции собрались и любопытные одиночки, и целые семьи. Из ближних селений пришли кишлачники в пёстрых халатах и праздничных чалмах. Площадь перед вокзалом была запружена народом до отказа.

Тут же выстроился полуэскадрон Первого кавалерийского полка. Конники, понимая всю важность предстоящей встречи, подтянулись и, застыв, ожидали прибытия поезда.

По платформе прогуливались представители наманганских партийных и советских организаций, а также муллы, и в их числе прибывший из Балыкчи старец ишан Хаджимат. Здесь же находился Эрнест Кужело — командир нашей бригады, а в данном случае руководитель всех вооруженных сил Намангана.

С шумом подошел поезд. Собственно, современное понятие поезд к этому составу неприменимо. Впереди двигались две железнодорожные платформы, обложенные по бортам кипами спрессованного и обтянутого проволокой хлопка — надежная защита от вражеских пуль. На платформах стояли бойцы Казанского пролетарского полка, охранявшего поезд. Следом катилась бронеплощадка со стальными бортами, в проемах которой торчали дула орудия и пулеметов. Потом появился паровоз и за ним вагон командарма, тот самый вагон, в котором Фрунзе ехал от Самары до Ташкента. Состав замыкали такие же, как и впереди, платформы, заставленные хлопковыми кипами.

Пыхтя, посвистывая паром, локомотив остановился у перрона. Почти в ту же минуту дверь вагона открылась и из тамбура вышел Михаил Васильевич. Он был одет в гимнастерку с алыми петлицами. На портупее висела кавказская шашка в серебряных позолоченных ножнах, на правом боку красовалась новенькая кобура маузера. Полевой бинокль, дополнявший вооружение командарма, держался на тонком ремешке у груди и слегка покачивался, когда Фрунзе спускался по ступенькам на перрон.

Первое, что заметили все, — это орден Красною Знамени, алевший на гимнастерке, — редкая для того времени награда.

Эрнест Кужело вытянулся в струнку перед командующим фронтом и отрапортовал. Как пи старался он произносить ясно русские слова, акцепт мешал ему, и, ударения падали совсем не там, где им следовало быть. Михаил Васильевич внимательно выслушал рапорт. Из-под, большого козырька своей военной фуражки он ободряюще смотрел добрыми серыми глазами на комбрига и словно говорил: «Правильно. Хорошо!», Потом, тепло поздоровавшись с ним и встречавшими его горожанами, зашагал вдоль перрона.

Следом за Фрунзе из вагона вышли его адъютант Сергей Сиротинский, командир Казанского полка Соколов, прозванный бойцами «соколенком» за малый рост и необычайную храбрость, и председатель ферганского союза «Кошчи» Юлдаш Ахунбабаев. Своим костюмом он несколько выделялся среди военных. Полушелковый, стеганый халат, перепоясанный цветным бельбагом, к желтые сапоги из верблюжьей кожи с загнутыми вверх носами свидетельствовали о принадлежности их обладателя к гражданскому населению. Но вот кривой узбекский нож в кожаном чехле и наган, привешенный к кушаку, роднили молодого председателя «Кошчи» с военными. В те тревожные дни батракам-активистам часто приходилось с оружием в руках защищать свои права, обороняться от кулаков и басмачей, поэтому наган, выпиравший массивной рукояткой из кобуры, никого не удивил: он как бы дополнял облик дехканина, ставшего в ряды революции. Высокий, костистый Ахунбабаев возвышался над всеми и, казалось, глядел сверху, чуть наклоня голову. Уже тогда он носил бородку, очень аккуратную, подстриженную. Усы по местному ферганскому обычаю были подбриты над верхней губой. Карие глаза, темневшие на сероватом от рябинок лице, глядели внимательно и пытливо. Вслед за Фрунзе Ахунбабаев поздоровался со всеми и даже с ишаном и муллами, только поглядел на них косо.

День был по-настоящему весенним. Февральские морозы ушли, снега стаяли, и над землей растекалось ласковое южное тепло. Погода как нельзя лучше украшала торжественную встречу. Когда Михаил Васильевич вышел на площадь, толпа радостно загудела. Блики солнца играли на кумачовых полотнищах, плескавшихся у зданий, сверкали на оружии бойцов. Кто-то звонко закричал «ура», все вокруг подхватили приветственное слово, и оно нестройно, но громко прокатилось по площади.

Командарму подвели горячего верхового текинца, стройного, будто выточенного из камня. Тонкая золотистая шерсть коня лоснилась на солнце, а сбруя играла светлым серебряным набором.

Любуясь конем, Михаил Васильевич разобрал поводья, положил левую руку на холку, а ногу вдел в стремя, чтобы сесть в седло. В это мгновенье застоявшийся текинец вдруг взвился на дыбы. Однако его попытка освободиться от руки всадника не удалась — Фрунзе уже был в седле и умело осадил коня. Пританцовывая, текинец понес седока мимо выстроившегося полуэскадрона. Командарм поздоровался с бойцами, потом пришпорил коня и, сопровождаемый Кужело и почетным конвоем, направился в сторону кавалерийских казарм.

Отдельная кавалерийская бригада, выстроенная на большом поле перед казармами, ждала командарма. Стоит ли говорить о том, как мы торопливо и старательно готовились к этой встрече. Хотелось не только рассказать о наших боевых делах, но и показать себя, как говорится, в приличном виде. А вот вида-то и не было. Старенькие, а у многих заплатанные шинелишки, худые сапоги плохо украшали бригаду.