становится.

— И все же порядочных людей в лагере большинство, — заключил Никулин. — Но по своей или по чужой вине боец в плен попал, положение его позорное. Вину свою перед народом мы должны искупить… даже ценой жизни. Надо бороться, товарищи. Вы согласны?

— Согласны, — коротко ответил Ресовец.

Дудин сообщил, что пограничники готовятся к побегу из лагеря.

— А есть возможности для побега? — поинтересовался Николай Константинович.

— Дело очень трудное. С ходу, конечно, мало что сделаешь. А рискнуть можно.

— Ну что ж, смелость города берет. Но рисковать попусту, по–моему, ни к чему. Надо делать наверняка, а для этого требуется основательно подготовиться. Жаль, что в нынешнем моем положении я при побеге только обузой буду.

— Ну, нет, — запротестовал Ресовец. — Мы этот вопрос уже обсуждали. Бежать — так вместе. Тебя здесь помирать не оставим.

— Подожди, — вмешался Дудин. — Не торопись. Никулин прав. Будем готовиться. А там, смотришь, и он на ноги встанет. А если кто раньше нас ухитрится сбежать — пожелаем ему счастья. Так, что ли?

— Правильно, — кивнул головой Никулин.

На том и порешили. Оставшись один, Николай Константинович с облегчением вздохнул. Он был рад, что товарищи поделились с ним своими мыслями, надеждами, значит, доверяют. Николай Константинович понимал, почему рассказали ему о подготовке к побегу. Ведь до войны он занимал пост, на котором советские люди привыкли видеть бойцов несгибаемой воли, беззаветно преданных своему народу, Родине. Вот и теперь от него ждали доброго совета, деловой помощи. Это обязывало действовать, оправдать доверие товарищей.

…Тянулись унылые и страшные лагерные будни. Тайком прибегал Дудин, приносил то кусочек хлеба, то брюкву или картошку. Пленный майор, назвавшийся Поповым, бывшим помощником начальника штаба полка, совсем незнакомый Николаю Константиновичу человек, работал на вещевом складе. Он принес как– то солдатскую шинель, гимнастерку, ботинки.

Мысль о побеге не оставляла Николая Константиновича и его друзей. С помощью товарищей, которых Ресовец вместе с ним укрывал в лазарете, Никулин организовал наблюдение за охраной. Они отмечали порядок и время смены караулов, патрулей. Никулин прощупал взглядом каждый метр ограды. Три ряда колючей проволоки, с внешней стороны — будки с часовыми, вооруженными автоматами, ручными пулеметами. Торчат пулеметы и на сторожевых вышках, установленных через каждые полсотни метров. Между рядами колючей проволоки бегают собаки. От будки к будке прохаживаются патрули. Ограда по ночам освещается мощными прожекторами. При малейшей попытке приблизиться к ней охранники открывают огонь.

И все же люди мечтали о побеге. Однажды в лазарет зашел бывший помощник коменданта одной из погранкомендатур. Он был зарегистрирован как рядовой, под вымышленной фамилией. Еще молодой, сравнительно сильный и бодрый человек, он жил мыслью о побеге.

— Я записался в рабочую команду, — возбужденно рассказывал он Николаю Константиновичу. — Нас водят через город. Есть возможность бежать. Давайте попытаемся?

— Пока не могу, — грустно ответил Никулин. — Придется ждать, только начал ходить, и опять открылись раны. А ты — беги. Желаю удачи. Только подготовился хорошо?

— Какая там подготовка! Тут на случай надеяться надо. Когда он еще представится. Если сейчас не решишься, так и останешься здесь навсегда.

Больше пограничник в лагерь не вернулся. Что с ним случилось, никто не знал. Хотелось верить, что встретил добрых людей, которые помогли найти своих, стал в ряды вооруженных борцов с фашизмом. Но могло быть и по–иному.

…Приближалась весна 1942 года. Огромный двор Большого лагеря был покрыт холодной жижей — по тонкому ледку, сковавшему землю ночью, с утра топтались тысячи обутых в рваные сапоги, стоптанные валенки, обмотанных тряпками или даже босых ног, и лед не выдерживал, таял. Хмурилось небо. То дождь моросил, то срывался мокрый снег. Военнопленных выгоняли во двор на уборку. Сгребали снег кто чем мог — дощечкой, обломком фанерного ящика, а то и просто ногой. Снег таял, ледяная вода пропитывала одежду. Вернувшись в холодный барак, люди теснее жались друг к другу, стараясь согреться теплом собственных тел. Изо всех углов доносился глухой кашель. Каждую ночь кто–нибудь умирал.

Низкое серое небо, изможденные, шатающиеся фигуры, медленно бредущие по грязи, по лужам, крики полицаев, звук ударов, стопы, лай собак — все это казалось нереальным, будто виделось и слышалось не наяву, а в кошмарном горячечном сне. А пленные все прибывали. В бараках уже не хватало мест. Кто сумел попасть под крышу, тот получал какой–то шанс выжить еще одну длинную морозную ночь. Неудачники дрогли и коченели на леденящем ветру. Впрочем, нередко и в самих бараках по утрам вырубали топорами из ледяной корки труп человека, уснувшего на полу. Несколько немецких армейских повозок — длинных фур, закрытых крышками, — с утра до ночи вывозили трупы из лагеря.

Нередко на зловещие фуры попадали еще живые, но ослабевшие люди. Они тщетно пытались выбраться из повозки. Ездовые спокойно и равнодушно заталкивали их обратно под крышку подвижного гроба. Так живьем и закапывали.

Внешнюю охрану несли немцы. Они без особой нужды не заходили на огороженную территорию: опасались насекомых, заразных болезней, которые свирепствовали среди заключенных, особенно с наступлением теплых дней. А внутри лагеря хозяйничали полицаи. Оборванные, заросшие, голодные пленные находились в их полной власти. Лагерные капо могли безнаказанно убить, отобрать скудную пайку хлеба.

Один из изменников знал Николая Константиновича по довоенной службе. Об этом случайно проведал Дудин. Вместе с Ресовцом он поспешил к Никулину, с которым успел сдружиться.

— Ты не помнишь такого Вишневского? Он к немцам перебежал. Тобою интересовался. Хочет в лазарет прийти.

— Вишневский? Не знаю такого…

Тренированный мозг Никулина усиленно заработал.

Интуиция чекиста подсказывала: близится опасность. Как ее отразить? Ни с одним человеком, носящим фамилию Вишневского, Николай Константинович знаком не был. Откуда же тот мог знать Никулина?

— Ничего, друг, не волнуйся, — тихо проговорил Дудин, заметив тревогу на лице Николая Константиновича. — В случае чего Вишневский из лазарета не выйдет. Правильно, Виктор?

Ресовец утвердительно кивнул головой. Теплое чувство охватило Никулина. Вот она, настоящая дружба! Такую и смерть не возьмет.

— Спасибо, ребята, — охрипшим вдруг от волнения голосом проговорил он. — Только горячки пороть не надо. Посмотрим, что за тип этот Вишневский.

Вскоре в лазарете появился высокий брюнет лет тридцати–тридцати пяти. Он был чисто одет, хорошо выбрит. Подойдя к Николаю Константиновичу, отрекомендовался:

— Вишневский.

— Никулин, — ответил Николай Константинович, не сводя глаз с лица собеседника. Теперь он знал, с кем имеет дело. С этим человеком ему действительно приходилось встречаться до войны. Близко знакомы они не были, но видели друг друга часто. Тогда брюнет служил в одной из частей гарнизона, правда, фамилию носил другую. В лагере, видно, сменил.

— Никулин так Никулин, — охотно подхватил Вишневский. — Бывает и такое. Ну, как живешь, Никулин, чем занимаешься?

— Живу, пока живется, — неопределенно ответил Николай Константинович.

— Здоровье у тебя, видать, не ахти какое, — словно не замечая сдержанности собеседника, продолжал Вишневский. — Надо харчиться получше, а то долго не протянешь. Промыслом каким занимаешься или нет?

— Какие уж тут промыслы, еле ноги волочу.

— Ладно, помогу тебе по знакомству. Если хочешь, организую встречу с одним влиятельным человеком го лагерной комендатуры. Может, слышал, Плетнев его фамилия. Мне вот он помог устроиться —