Даугавпилсу.

Люди сидели молча в переполненных кузовах. Будущее рисовалось им в самых мрачных красках. Мартовский свежий ветер, проникая в щели старого кузова, ножом впивался в полуобнаженные спины пленных. Вооруженные до зубов охранники зорко следили за каждым их движением. Злобно рычали натренированные немецкие овчарки.

Николай Константинович не представлял, большое или малое расстояние проехали машины. Время тянулось томительно медленно, но желания поторопить его не было. Наконец грузовики остановились.

— Вег, вег! — кричали гитлеровцы, прикладами сгоняя пленных в колонну. Залаяли собаки, набрасываясь на людей. Направо и налево с маху били дубинками солдаты из охранного батальона. И вскоре скорбная процессия, вытянувшись длинной колонной, двинулась в путь по сырой, заболоченной земле к самому страшному из лагерей смерти, созданных гитлеровцами на территории Латвии.

Колонну пленных пригнали в густой лес. Узники увидели несколько дощатых домиков, большую поляну, окруженную проволокой в три ряда, и вышки с пулеметами. Охрану несли эсэсовцы. Всякая связь с внешним миром была прервана. С территории лагеря никого никуда не выпускали.

— Теперь все, — грустно проговорил Дудин, — отсюда не выберешься.

— Надо выбраться, — ответил Никулин, хотя и сам содрогнулся, увидев, как в песчаных ямах, вырытых руками пленных, копошились живые и умирающие, лежали гниющие трупы. Их никто не убирал. Изможденные люди ползали по земле, выискивая пожухлые травинки, и тут же поедали их. Несколько берез, росших посреди поляны, были обгрызаны выше человеческого роста, а пленные все старались взобраться по стволу, оторвать кусочек коры — и падали, обессилевшие.

Прибывших разместили по разным блокам. Никулин и Дудин хотя и оказались в одном блоке, но некоторое время не встречались. Чтобы не привлекать к себе внимания, они делали вид, что не знают друг друга. Хотелось думать, что их перевели в Саласпилсский лагерь лишь как офицеров, которых выдал санитар. Но каждый допускал, что немецкая контрразведка могла напасть на след организаторов побега. Ведь как ни конспирировались Никулин и Дудин, все же пришлось привлечь к делу многих. Знали о нем и те, кто должен был бежать, знали и те, кто готовил и обеспечивал дерзкий побег. А при таком широком круге посвященных всегда существует опасность провала.

Шло время. Каких–либо запросов о Дудине и Никулине в лагерь, видимо, не поступало. Их не трогали. Приятели начали чаще встречаться, немного успокоились. И тут Дудина потребовали в комендатуру лагеря. Вызов был настолько неожиданным, что он не успел предупредить Николая Константиновича. Пришлось немедленно последовать за полицейским. Вернувшись к вечеру в свой блок, Дудин разыскал. Никулина и отозвал в сторону, чтобы без помех побеседовать.

— Похоже, Николай, наши бежали, — довольно улыбаясь, заговорил вполголоса Дудин, убедившись, что никто не подслушивает. — Мне, конечно, об этом не говорили. Все расспрашивали о людях, связанных с рабочими командами Большого рижского лагеря, про Казака допытывались. Кто да что, да почему? Подозревают, видно, что Казак помог пленным бежать. Я, конечно, понял, откуда и куда дует ветер, постарался побольше наговорить на Казака. Пусть мерзавцу влетит от немцев.

— Не радуйся преждевременно. Смотри, как бы нам с тобой не влетело.

— На этот раз, кажется, пронесло, — улыбнулся Дудин. — Обманули церберов. От души рад за наших ребят.

Николай Константинович понимал его и тоже радовался удаче.

— Эх, если бы мне удалось бежать! — продолжал Дудин. — Я показал бы фрицам, кто такой начфин Дудин. За все свои муки, за позор свой рассчитался бы сполна…

Дудин тяжело дышал. Его давил хриплый прерывистый кашель.

— Что с тобой, дружище? — спросил Николай Константинович. — Уж не заболел ли?

— Горит все внутри, простудился наверняка. Да и не удивительно. Всю зиму мерзли в Рижском лагере. Теперь весна, а лучше не стало: холод собачий, сырость. Боюсь, как бы не свалиться.

Николай Константинович молча стянул с себя весь изодранный грязный шерстяной свитер и подал товарищу.

— Ты что?! — отшатнулся Дудин.

— Надень, говорят тебе. С меня и шинели хватит.

— Не возьму.

— Не упрямься, — настаивал Никулин. — Потом отдашь.

— Ну хорошо, — согласился Дудин после некоторого колебания. Он надел свитер и, виновато улыбаясь, заметил: — Смотри, как будто и теплее стало. Хоть и лохмотья, а греют…

— Теперь давай о деле потолкуем, — продолжил разговор Никулин. — Тебя, значит, о побеге прямо не спрашивали? Выходит, прямых улик против тебя нет, но ты теперь на подозрении. Помни об этом. Чуть что не так — и с тобой церемониться не станут. Будь осторожен…

А весна брала свое. Все реже шли дожди, не дули больше холодные ветры, дни становились теплыми, солнечными. Приближалось лето. И люди в лагере все чаще говорили о побеге. Пленные держались небольшими группами. Собирались земляки, однополчане или просто товарищи, которых накрепко сдружила тяжелая лагерная доля.

Николай Константинович тоже ломал голову в поисках путей на волю. Но ничего сулящего успех не находил. Немцы надежно охраняли свои жертвы.

Приглядываясь по профессиональной привычке к людям, Никулин мысленно оценивал их, подбирал товарищей для побега. Многие ему пришлись по душе, в отношении других чекист колебался, а были и такие, которые с первого взгляда внушали подозрение. Как–то Дудин рассказал о своем знакомстве с Сыромятым, который до плена якобы был чекистом.

— Твой коллега, Николай Константинович. — Давай познакомлю. Может, пригодится. Как думаешь?

— Познакомиться можно, но откуда ты узнал, что он чекист?

— Так он сам об этом сказал.

— Вот как? Интересно. Одному тебе сказал или перед всеми открылся?

— Не знаю. Мне, во всяком случае, говорил.

— Чем же вызвана такая откровенность?

— Разговорились как–то по душам, вот он и рассказал.

— Познакомиться можно. Но ты с ним не откровенничай, будь осторожен. И обо мне — ни слова. Возможно, это провокатор.

Сообщение Дудина настораживало. Не мог настоящий чекист действовать так неосмотрительно. Тут не простой неосторожностью попахивает.

Дня через два Дудин подошел к Николаю Константиновичу с незнакомым конопатым парнем и сказал:

— Знакомься, Никулин, это Сыромятый.

Николай Константинович молча пожал протянутую руку, окинул быстрым взглядом Сыромятого. Бегающие глаза, утонувшие в глазницах под выдающимися вперед надбровными дугами, скошенный лоб, наглый и одновременно трусоватый взгляд. «Типичный уголовник», — отметил про себя Никулин.

— Чего молчишь, парень, ай жистью недоволен? — прохрипел Сыромятый. — Держи хвост пистолетом. У нас, у энкаведешников, такой закон — хоть кишки вон, а держи фасон.

Слушая разглагольствования Сыромятого, Николай Константинович окончательно убедился: перед ним — провокатор. Чекист не мог так держаться, так разговаривать. Это — привычка старого уголовника, бандита.

— Так ты, говоришь, в НКВД служил? — осторожно оглянувшись, шепотом проговорил Никулин и придвинулся к Сыромятому. Тот воспринял это как знак доверия и утвердительно кивнул. — Так почему же тебя до сих пор не расстреляли, гад! А ну, признавайся, сколько наших душ загубил, сколько в «сибирскую академию» сплавил?

Сыромятый испуганно отшатнулся:

— Ты что, с ума сошел?

— А вот пойду к коменданту, он разберется, кто из нас с ума сошел.

— Ты не кипятись зря, чего на своих гавкаешь, — миролюбиво заговорил Сыромятый. — Никакой я не