затоваривания, экономика должна потреблять все, что она производит: любой товар обязан найти своего покупателя. Но если необеспеченные люди не могут позволить себе ничего, кроме самых необходимых вещей, кто же возьмет на себя все остальное? Правильно, богачи. Чистая правда, что у них хватит на это денег, чего им недостает — так это чисто физической возможности потребить такую массу продукции. Ведь обладателю миллиона долларов в соответствии с этой логикой потреблять придется в тысячу раз больше, чем тому, у кого есть лишь тысяча.

Таким образом, богатые люди невольно начали сберегать именно в силу экономического неравенства. Да, многие из них и так собирались это сделать, но дело было в том, что они не были в состоянии найти иного применения своим деньгам — огромные доходы было просто-напросто невозможно потратить.

И именно в этих сбережениях и находился источник наших бед. Чтобы предотвратить страдания, связанные с недостатком покупательной способности экономики, было необходимо заставить эти вынужденные сбережения высших слоев общества работать, приносить пользу. Вопрос лишь в том, как это лучше всего сделать. В соответствии с классическими взглядами, средства следовало вложить в новые фабрики, новые производства — так, чтобы восхождение к более высоким уровням производительности и выпуска продолжалось. Под этим советом подписались бы величайшие экономисты, включая Смита, Рикардо и Милля. Гобсон же увидел, что не все так просто. Действительно, если большинство людей и так не справлялись с массой товаров, заполнявших рынок, ввиду скромности своих доходов, то какой разумный капиталист будет вкладывать деньги в машины, сулящие еще больше товаров и без того переполненному рынку? Какой смысл в инвестировании, например, в очередную обувную фабрику, когда желающих купить ботинки не хватает, чтобы приобрести уже выпущенные? Как выйти из этой непростой ситуации?

Ответ Гобсона был дьявольски прост. Существовал лишь один способ использовать накопления обеспеченных людей, не подвергая местный рынок угрозе затопления товарами: инвестировать деньги за рубеж.

Именно это и послужило толчком к развитию империализма. Империализм, писал Гобсон,'есть попытка хозяев промышленности расширить канал, по которому текут к ним сверхприбыли, заставив зарубежные рынки и инвестиции в другие земли поглотить те товары и капиталы, что они не в состоянии использовать дома'[176].

Итог выходит весьма плачевный. Не стоит и говорить, что перекачивание излишнего богатства за рубеж не является привилегией конкретного государства. В этом смысле все страны мира сидят в одной лодке. Как следствие — начинается бескомпромиссная борьба за раздел мира, когда каждая нация старается захватить для своих инвесторов самые богатые и многообещающие рынки. Таким образом Африка превращается в огромный рынок (и источник дешевого сырья) и лакомый кусок для капиталистов из Англии, Германии, Италии и Бельгии; Азия же становится жирным куском пирога, который не прочь проглотить японцы, русские и голландцы. Усилия английской промышленности сосредотачиваются на Индии, а Китай становится своего рода'Индией' для Японии.

Неизбежное следствие империалистической политики — война, и приближают ее не отчаянные вылазки храбрецов, не те или иные трагические события, но грязная конкуренция капиталистических стран за прилавки для своей продукции. Трудно вообразить более неприглядный повод для кровопролития.

Что и говорить, эта теория борьбы и жестокости не снискала одобрения представителей официальной экономики. Говорили, что в голове у Гобсона 'экономика безнадежно спутана с другими вещами'. Ну а постольку, поскольку те самые'другие вещи' с трудом вписывались в картину мира, построенного на погоне за счастьем, более'правильные' экономисты относились к теории империализма лишь как к проявлению плохого воспитания ее автора. Да и как еще относиться к человеку, чьи экономические изыскания шли вразрез с такими незыблемыми ценностями нашего общества, как милосердие и расчетливость?

Доктрину подчеркнуто обходили стороной те, кто мог бы подвергнуть ее осмысленному, пусть и немного критическому рассмотрению, но она тут же пришлась по душе другим обитателям подполья — марксистам. В конце концов, авторство не принадлежит Гобсону в полной мере; до него на эту тему рассуждал немецкий экономист по фамилии Родбертус[177], а также пламенная немецкая революционерка Роза Люксембург. И все же его анализ выглядел более всеохватным и отличался глубиной, так что он был инкорпорирован в марксистскую доктрину не кем иным, как ведущим теоретиком этой группы — российским эмигрантом Владимиром Ильичом Ульяновым, также известным как Ленин.

Крещение марксистским огнем не могло не сказаться на самой теории. Гобсона интересовали причины, по которым капиталистические страны бросились осваивать колонии после продолжительного периода безразличия к ним. Его теория империализма не была догматом и тем более точным предсказанием абсолютно неизбежной войны. Скорее автор надеялся, что соперники-империалисты рано или поздно договорятся между собой и заживут мирно, следуя формуле'живи и дай жить другим'.

Стоило ей примерить марксистское одеяние, как теория мгновенно стала более зловещей, а ее последствия — неотвратимыми. Империализм не просто стал одним из важнейших кирпичей в экономическом здании марксизма, но и претерпел существенные изменения. Теория расширялась и углублялась до тех пор, пока не смогла дать ответы на все вопросы, вставшие на поздних стадиях капитализма. Ответы эти были очень страшными.