текстиля. Межнациональные компании оставили эти товары ради высокотехнологичной продукции, в производстве которой они являются признанными мировыми лидерами, вроде компьютеров и лекарственных препаратов. За этим последовал серьезнейший сдвиг в распределении капитала между зарубежными странами. Если в 1897 году плантации, железные дороги и рудники привлекали около половины всего американского капитала, то сегодня почти все средства уходят в другие секторы. Так, основная масса капитала потекла в промышленное производство, и три четверти международных инвестиций уходят в Европу, Канаду и другие развитые страны. Мало того, большая часть французских, японских и немецких инвестиций идет в страны-экономические лидеры (включая США), минуя те уголки планеты, что еще недавно были колониями.
Второй особенностью набиравших силу корпораций была их удивительная способность сочетать высокие технологии с неквалифицированной, мало обученной рабочей силой. Многокомпонентные устройства, составляющие фундамент современной экономики, зачастую производятся в Гонконгах, Южных Кореях и Таиландах нашего мира на чрезвычайно сложных машинах, у которых стоят мужчины и женщины, еще недавно работавшие на рисовых полях. С точки зрения империализма, сделать вывод из такого положения вещей не просто. С одной стороны, именно возможность переносить производство в те части мира, что еще недавно занимались сельским хозяйством, привела к постепенному распространению капиталистических институтов по всему миру. Как во времена описанной в первой главе великой экономической революции докапиталистическая среда породила средства производства, так и новая экономическая революция продвигает рыночную экономику в те регионы, что еще недавно выполняли пассивную роль в функционировании мировой экономики. Следуя такой логике, нельзя не признать современный империализм исключительно полезным для развития капитализма в странах мира.
В то же время новый империализм усилил уровень конкуренции внутри самой системы на ее родине — в развитых экономиках. Это произошло не только в силу взаимного проникновения прежде ограниченных масштабами страны рынков, но и потому, что теперь расположенные в бедных странах производственные мощности межнациональных корпораций способны заваливать развитые экономики дешевыми товарами. Тем же американцам не надо объяснять, что телевизоры гонконгской или тайваньской сборки или автомобили, сделанные в Южной Корее или собранные в Мексике, способны продаваться по более низкой цене, чем продукция Калифорнии или Мидуэста.
Пока рано говорить обо всех последствиях этой интернационализации и ужесточения конкуренции или финансовых политических кризисов, потрясших, что не так и удивительно, почти всех так называемых азиатских'тигров'. Одно можно сказать с уверенностью: мы приближаемся к глобальной экономике, в которой новые, охватывающие весь мир предприятия косо поглядывают на старые границы государств и прерогативы последних. Забавно, что в заключение нашего разговора об империализме нам ничего не остается, как заметить, что движение, изначально связанное со смягчением давления на капитал, привело лишь к усилению этого давления.
В 1940 году Гобсон скончался. Крайне осторожный некролог на страницах'Таймс' отметил как способность покойного экономиста к предвидению, так и его полную безвестность.
В этом журналисты были правы абсолютно. Самый знаменитый экономист Викторианской эпохи являл собой чуть ли не полную противоположность Гобсону. Если тот, будучи отвержен ортодоксами, предпочитал интуицию и ударялся в крайности, то Альфред Маршалл был предельно основательным, правильным и'официальным'. И тем более уместно завершить наше путешествие по потаенным уголкам подполья возвращением на поверхность викторианского мира. Да, гревшиеся в лучах солнца экономисты не видели тревожных знаков, открывавшихся более отчаянным исследователям, но им удалось то, что у еретиков не вышло: они обучили свой — и даже наш — мир'экономике'.
Достаточно мельком взглянуть на портрет Альфреда Маршалла, чтобы опознать в нем настоящего учителя: белые усы, тонкие белые волосы, добрые, яркие глаза — одним словом, типичный профессорский облик. Когда в 1924 году он умер, величайшие экономисты Англии отдавали дань его памяти; это незабываемое описание викторианского профессора принадлежит перу Чарльза Фэя:[181]
Как все это далеко от неурядиц в Африке, волновавших кровь Гобсона, и бурной жизни американских спекулянтов, наложившей отпечаток на идеи Генри Джорджа! Как и его современник Эджуорт, Маршалл был идеальным продуктом университетской среды. Хотя он путешествовал в Америку и даже добрался до ее противоположного побережья, до Сан-Франциско, вся его жизнь, воззрения, а значит, и его экономика излучали свойственные обитателю Кембриджа спокойствие и утонченность.
Но в чем же состояло его учение? Беспокоившие Маршалла вопросы лежали в центре внимания подавляющего большинства викторианских экономистов, и их можно обозначить одним словом — 'равновесие'. Бастиа был увлечен абсурдностью экономической софистики, Генри Джордж замечал, что все несправедливости нашего мира происходят с молчаливого одобрения экономистов, Гобсон искал внутри идущих в капиталистических экономиках процессов разрушительные тенденции. Маршалла же увлекала способность экономического мира исправлять собственные ошибки, заниматься саморегулированием. Как позже напишет его самый выдающийся ученик, Джон Мейнард Кейнс, тот создал 'целую систему, подобную системе Коперника, где все элементы экономической вселенной одновременно уравновешивают и влияют друг на друга, в итоге оставаясь на своих местах'[182].
Конечно, эта мысль была не нова. Адам Смит, Рикардо и Милль воспринимали рыночную систему как крайне сложный, но вместе с тем очень эффективный механизм обратной связи. Надо признать, что между общей структурой этого механизма и конкретными деталями его работы осталось много белых пятен, так что унаследованная Маршаллом теория равновесия издалека производила гораздо более внушительное впечатление, чем при внимательном рассмотрении. Оставались не до конца разрешенными даже самые базовые вопросы экономики: были ли цены отражением издержек производства данного продукта или удовольствия от обладания им? Иными словами, бриллианты стоят так дорого, потому что их непросто добыть или потому что людям так нравится их носить? Возможно, такие вопросы заставляют учащенно биться лишь сердца экономистов, но без внятных ответов на них нет никакого смысла приступать к множеству весьма важных проблем.
Маршалл занялся блужданием именно по этим потаенным уголкам экономической теории. В его знаменитых 'Принципах экономической науки' подлинно математическая точность прекрасно уживается с восхитительно ясным, описательным стилем изложения, который предполагал использование массы
