что она сильнее меня, что её воля упрямо пульсирует в каждой жилке, а потом цепенеет.
Бывает так, что в раздражении, взвинченная её неотвязной нежностью, её дразнящей красотой, которую она бесстыдно выставляет передо мной напоказ, я готова спросить напрямик: «Чего вы добиваетесь?» А вдруг она возьмёт да и ответит?.. И я предпочитаю трусливо отмалчиваться, лишь бы иметь возможность, не совершая греха, быть с ней рядом: за три месяца я сильно к ней привязалась.
Если не считать настойчивого взгляда её серых глаз и наивного, по-детски непосредственного восклицания: «Боже! До чего я вас люблю!», которое вырывалось у неё довольно часто, я пожаловаться ни на что не могу.
Что же ей во мне приглянулось? Я верю в искренность ежели не её нежности, то во всяком случае её желания и боюсь – да-да, уже боюсь! – что только это желание и движет ею.
Вчера меня мучила мигрень, я чувствовала себя подавленно в надвигавшихся сумерках и позволила Рези положить руки мне на глаза. Прикрыв веки, я представляла себе, как она у меня за спиной склонилась в изящной позе, стройная в своём облегающем платье серо-стального цвета, и эта сталь отражается в её глазах.
На нас обеих обрушивается опасное молчание. Однако она не позволила себе ни смелого жеста, ни поцелуя. Лишь произнесла спустя несколько минут: «О дорогая моя, дорогая…» и снова умолкла.
Когда часы пробили семь раз, я стряхнула с себя оцепенение и побежала к выключателю зажечь свет. Улыбка Рези, показавшейся мне бледной и беззащитной в ярком свете, натолкнулась на моё строгое, неулыбчивое, отчуждённое лицо.
Подавив улыбку, она стала искать перчатки, потом изящным жестом поправила неизменную шляпу, жарко выдохнула рядом с моим ухом «прощайте» и «до завтра», и я осталась наедине с зеркалом, вслушиваясь в её легкие удаляющиеся шаги.
Не обманывай себя, Клодина! Твоя задумчивая поза перед этим зеркалом, твой виноватый вид выражают беспокойство, не так ли? Ты чувствуешь себя неуютно, глядя на жаждущие ласк лицо и глаза табачного цвета, которые так нравятся твоей подруге!
– Девочка моя дорогая, о чём ты задумалась? (Его дорогая девочка сидит, поджав ноги, на огромной кровати, с которой она ещё не вставала. Завернувшись в широкую розовую сорочку, она в задумчивости чистит ногти на правой ноге при помощи крохотных щипцов с ручками слоновой кости. И молчит как рыба.)
– Девочка моя дорогая, о чём ты задумалась?
Я поднимаю взлохмаченную голову и смотрю на Рено – он уже одет и завязывает галстук, – словно вижу его впервые в жизни.
– Вот именно, о чём ты думаешь? С тех пор как ты проснулась, ты не сказала мне ни слова. Ты покорно приняла все мои ласки, не обратив на меня ни малейшего внимания!
Я хочу возразить и поднимаю руку.
– …я, очевидно, преувеличиваю, но ты действительно была очень рассеяна, Клодина…
– Вы меня удивляете!
– А как я сам удивлён!… Ты меня приучила к большей сознательности в этих играх…
– Это не игры.
– Можешь называть их хоть кошмарами, моё замечание остаётся в силе. Где ты мысленно бродишь нынче утром, пташка моя?
– …Я бы хотела съездить в деревню, – немного подумав, отвечаю я.
– Ах, Клодина! – Рено удручён. – Взгляни-ка! – Он приподымает занавеску. По крышам струится вода, водосточные жёлобы полны до краёв. – Тебе по душе такое утро? А представь себе, как грязная вода течёт по земле, мокрый подол юбки липнет к ногам, только вообрази, как холодные капли затекают в уши…
– Об этом я и думаю. Вы так и не поняли прелести деревенского дождя, когда сабо с чавканьем отрываются от мокрой земли, оставляя размытый след, а на каждой ворсинке капюшона висит по капельке; капюшон заострён кверху и похож на крышу небольшого домика, а в каждом таком домике можно укрыться от дождя, и потому очень весело… Разумеется, холод пробирает до костей, но ногам тепло от горячих каштанов, которыми полны карманы, а руки прячутся в варежках…
– Молчи! У меня скулы сводит, как представлю себе, что шерстяные варежки касаются кончиков ногтей! Если ты соскучилась по своему Монтиньи, если действительно так этого хочешь, если это твоя «последняя воля» (он вздыхает)… мы поедем.
Нет, не поедем. Правда, я искренне прониклась этой идеей, проговорив её вслух. Однако сегодня утром я думала не о родных краях, не ностальгия заставила меня молчать. Тут другое…
Дело в том… в том… что начались «военные действия», а эта готовая на любое предательство влюблённая Рези видит, что я в нерешительности, что у меня нет плана операции.
Я была у неё в пять часов, потому что теперь она слишком много для меня значит; и как бы я к этому ни относилась – с восторгом или с бешенством, – я не в силах ничего изменить.
Когда мы одни, мне чудится, будто она поджаривается в преисподней. В отблесках от очага кажется, что она охвачена пламенем и светится насквозь; шапка лёгких волос превращается в красноватый нимб, а очертания силуэта размыты в медно-красных сумерках, словно она только что вышла из расплавленного металла. Она улыбается, не вставая, и протягивает мне руки. Рези такая ласковая, что я теряюсь и целую её всего разочек.
– Совсем одна, Рези?
– Нет, я была с вами.
– Со мной… и с кем?
– С вами… и со мной. Мне этого довольно. Но не вам, увы!
