раздражение.

В четыре часа по окончании занятий я без особой досады узнаю, что сегодня наша с Анаис очередь подметать класс. Обычно я воспринимаю это как обузу, но сейчас мне всё равно, даже хорошо, что так. Я отправляюсь за лейкой и встречаю наконец Эме – щёки у неё красные, глаза горят.

– Здравствуйте, мадемуазель. Когда свадьба?

– Что-о? Но… нет, эти девчонки всегда всё знают! Но это ещё не решено… день, по крайней мере, ещё не назначен. Вероятно, мы сыграем свадьбу в летние каникулы. Скажите, как по-вашему, господин Дюплесси – некрасивый?

– Некрасивый, Ришелье? С чего бы это? Он намного лучше своего приятеля, намного! А вы его любите?

– Разумеется, ведь я выбрала его в мужья!

– Тоже мне причина! Вы мне так не отвечайте, я не Мари Белом. Вы его не любите, вы считаете, что он милый, и просто хотите стать замужней дамой, дабы узнать, что это такое, а также из тщеславия, чтобы уколоть подружек из педучилища, которые так и останутся старыми девами, вот и всё! Вы только не ставьте его в дурацкое положение – это единственное, что я могу ему пожелать, он наверняка заслуживает большей любви!

Бац! На этом я поворачиваюсь и бегу за лейкой. Она так и остаётся стоять с разинутым ртом. Вскоре она всё же отправляется посмотреть, как прибираются у себя в классе малыши, а может, пересказать мои слова своей бесценной мадемуазель Сержан. Ну и пусть себе идёт! Я не желаю больше думать об этих двух чокнутых: одна из них, впрочем, вполне нормальная. В возбуждении я поливаю, поливаю ноги Анаис, географические карты… потом изо всех сил подметаю. Физическая усталость – лучший отдых для головы.

Урок пения. Появляется Антонен Рабастан в галстуке лазурного цвета. «Вот это да! Прекрасное светило!» – как говорили провансальцы в Руместане. Глянь-ка, следом за ним идёт Эме Лантене в сопровождении какого-то крошечного существа с удивительно мягкой походкой: на вид девочке лет тринадцать, физиономия у неё чуть плоская, глаза зелёные, свежий цвет лица, шелковистые тёмные волосы. Она робко останавливается на пороге. Эме со смехом поворачивается к ней: «Иди, иди, не бойся, слышишь, Люс?»

Так это её сестра! Я совсем забыла об этой малявке! Как же, как же, Эме говорила о возможном приезде сестры, когда мы были подружками… Эта сестра, которую Эме притащила к нам в класс, кажется мне такой забавной, что я щипаю Анаис – та хихикает, щекочу Мари Белом – та мяукает, и делаю одно па на два такта за спиной мадемуазель Сержан. Рабастан находит эти выходки весьма милыми; сестрёнка Эме смотрит на меня раскосыми глазами.

Эме смеётся (она теперь беспрерывно смеётся – ещё бы, такое счастье привалило!) и говорит:

– Прошу вас, Клодина, не надо, а то она ошалеет с самого начала; она от природы довольно робкая.

– Мадемуазель, я буду беречь её как зеницу ока. Сколько ей лет?

– В прошлом месяце исполнилось пятнадцать.

– Пятнадцать? Вот уж поистине не верь глазам своим. Я бы дала ей не больше тринадцати, да и то по доброте душевной.

Сестрёнка Эме, зардевшись, уставилась себе под ноги – ноги у неё, впрочем, красивые. Она стоит рядом с Эме и для вящей уверенности держится за её руку. Ну сейчас я ей придам храбрости!

– Иди, малышка, иди сюда, не бойся. Этот господин, что нацепляет в нашу честь умопомрачительные галстуки, – наш славный учитель пения. К сожалению, лицезреть ты его будешь лишь по четвергам и воскресеньям. Эти девушки – наши одноклассницы, ты с ними быстро познакомишься. А я – отличница, редкая птица, меня никогда не ругают (правда, мадемуазель?), и я всегда такая смирная, как сегодня. Я стану тебе второй матерью!

Мадемуазель Сержан веселится, хотя и не показывает вида. Рабастан в восторге, а во взгляде новенькой – сомнение, в своём ли я уме. Я оставляю Люс в покое, я достаточно с ней наигралась. Она так и стоит рядом с сестрой, которая называет её «зверюшкой». Интерес к этой девчонке у меня пропал. Я без всякого стеснения спрашиваю:

– Где же вы поселите девчонку, ведь комнаты ещё не готовы?

– У себя, – отвечает Эме.

Я прикусываю губу и, глядя директрисе в лицо, отчётливо произношу:

– Какая досада!

Рабастан хмыкает в кулак (неужели он что-то пронюхал?) и высказывается в том смысле, что неплохо бы начать петь. Да, неплохо, и мы начинаем. Новенькая не хочет ничего знать и упрямо молчит.

– Вы, наверно, не очень разбираетесь в музыке, мадемуазель Лантене-младшая? – спрашивает наш обаятельный Антонен с улыбкой коммивояжёра, рекламирующего вино.

– Капельку разбираюсь, сударь, – отвечает Люс слабым певучим голосом, который, должно быть, звучит нежно, когда не дрожит от страха.

– Тогда давайте!

Но она ничего не выдаёт. Да оставьте её в покое, волокита марсельский!

В ту же минуту Рабастан шепчет мне на ухо:

– Вообще, я думаю, если девушки устали, уроки пения ничего не дадут.

Я озираюсь по сторонам, удивлённая тем, что он отважился обратиться ко мне шёпотом. Однако Рабастан знает, что делает: мои подружки заняты новенькой, ласково разговаривают с ней, ободряют. Та тихо отвечает, успокоившись и видя, что приняли её хорошо. Что до кошечки Лантене и её деспотичной возлюбленной, притулившихся в проёме окна, выходящего в сад, то они о нас и думать забыли. Директриса обпила Эме за талию, они то ли тихо переговариваются, то ли вообще молчат – но это один чёрт. Антонен,