Я пожал плечами.

— Да мы непьющие!

Но Валерка уже залез с плечами под крышку багажника, возился, перекладывая вещи.

— На, держи! — вынырнул он с бутылкой «Гжелки». — Непьющие, это хорошо, но я бы на вашем месте по стакану накатил в последний момент. Оно, слышь, и солдатам перед атакой давали. Чтоб трухали меньше.

Водку я взял, ключи от квартиры тоже. Обещался последить, если что. Поручкались, попрощались. Сели они в «жигуль» свой, завелись, помигали нам аварийкой, да и уехали. А мы домой пошли.

После ужина, когда совсем темнеть стало, зажег я свою «лампу Аладдина», сделанную из консервной банки, и Юльке помог посуду перемыть. С лампой этой я неплохо придумал: фитиль из бельевой веревки, масло подсолнечное рафинированное. Оливковое тоже подходит, а соевое я не пробовал. Никакого запаха и не коптит почти. А масла навалом в магазинах осталось — его и не вывозили и не раздавали. В ближайшей «Ленте» его паллет пять стоит, не считая того, что на полках. Нормально горит, проверено.

За окном совсем стемнело. Я выглянул на балкон — туман совсем рядом; Справа над крышами небо ясное, звезды помигивают, а слева — глухо, ни стоянки бывшей автомобильной не видно, ни реки. Самого тумана не видно, я ж говорю — когда внутри него, его не замечаешь. Просто детали исчезают, предметы. Сначала те, что подальше, потом и ближние.

— Смотри! — дернула меня за рукав Юлька и показала в сторону той двенадцатиэтажки, что за дорогой.

И в самом деле, с крыши прямо в небо луч света бьет. Туман-то не сильный еще, так в нем луч этот хорошо видно — толстенький такой, желтоватый.

— Прожектор, что ли, кто поставил?

— Ага, прожектор! — возразила Юлька. — Свету две недели нет. От аккумулятора запитался?

Она иногда у меня очень технически грамотная бывает, Юлька-то. Я бы не сообразил, что аккумуляторы с брошенных машин можно для освещения использовать, а она — пожалуйста. И тут меня пробило: фонарик же где-то у нас был! Хороший фонарик на три батарейки в длинной ручке. Если не сели окончательно за те полгода, что прошли с последнего раза, когда мы его доставали, то им запросто помигать можно!

Нашел я его (в письменном столе оказался, в нижнем ящике), вышел на балкон и тоже вверх посветил. Смотрю, луч с двенадцатиэтажки дрогнул и в нашу сторону опускаться начал. Ну, и я навстречу. Соприкоснулись, пересеклись, крест в тумане сделали. Вроде как руки на прощание пожали. Уж на что я не сентиментальный, и то слезы на глазах навернулись, а Юлька — та вообще расшмыгалась.

Минут через пять плохо стало видно второй луч. Я тогда и свой выключил. В случае чего, остаток батареек нам еще пригодится.

— Ну что, — говорю, — так и будем на ногах рассвета ждать? Иди, — говорю, — постель стели!

«Лампу Аладдина» я на стол выставил, еще раз на свое рукоделье порадовался. Хорошо горит — еще лучше, чем раньше. Язычок пламени ровный, высокий, и не желтый, как в предыдущее время, а почти белый. Видать, что-то есть такое в тумане, что наши ученые определить не смогли, — на процессе горения, во всяком случае, это явно отражается.

Лег, обнял Юльку, а ноги холоднющие у нее, прямо ледяные.

— Ты чё, замерз, малыш? — спрашиваю.

— Чё-то маленько, — отвечает. — Зато ты у меня, как батарея!

— Такой горячий? — спрашиваю.

— Такой ребристый!

А сама хихикает, рада, что купила меня в очередной раз на старый прикол.

Тут я посмотрел на светильник — мать честная!

— Юлька, — говорю, — глянь! Красота какая!

А и верно, красота! Комната, что еле-еле нашим «ночником» освещена была, будто паутиной золотистой затянута стала. Не равномерной сеткой, а именно, что паутиной: возле огня погуще отблескивающие нити, а к стенам пореже. И видно, что они подрагивают, выгибаются, двигаются. Когда зрение привыкло, стало понятно, что не нити это, а просто отблеск света в гранях кристаллов, из которых воздух состоит. Они разные по размеру, кристаллы, и на месте не висят, а поворачиваются, медленно скользят к огню, уменьшаясь в размерах, рядом же с ним, нагревшись, поднимаются вверх и распускаются в стороны по потолку, медленно дрейфуя к стенам и набухая.

— Может, погасим огонь, от греха подальше? — Юлька спрашивает. — Оно красиво, конечно, но не по себе как-то…

Я спорить не стал, хотя еще бы посмотрел — уж больно чудно и завлекательно это выглядело. Встал, прикрыл горящий фитилек тарелкой. И полная темнота настала. Вообще — хоть глаз выколи. На ощупь пробрался к дивану нашему, нырнул к Юльке под одеяло.

— Спать хочешь? — спросил.

— Если только маленько, — отвечает.

Я обнял ее, прижал к себе и прошептал в ухо:

— Я тебе песенку тогда спою…

И начал тихо-тихо: «Спи моя Юлька, усни-и-и! В мире погасли огни-и-и, звери уснули в саду-у-у, рыбки уснули в пруду-у-у…»

Пою, а сам думаю: каково сейчас тем космонавтам, которые на МКС? Каково это вообще — смотреть, как гаснут на Земле под ними город за городом? Каково это — знать, что совсем скоро, возможно, только они одни и останутся? Что они там будут делать: без связи, без смены, без дополнительных поставок воздуха, воды и пищи? Решатся опуститься на свой страх и риск — в туман? В неизвестность?

Юлька, не успел я допеть и второго куплета, задышала сонно и размеренно. Но очень редко. И я понял, что могу почти совсем не дышать. Просто лежать и смотреть в темноту. Ведь если свет погашен, должен подняться занавес. И тогда начнется второй акт, которого я давно жду.

Конец 60-х — начало нового этапа в жизни страны. 1967-й — год юбилея Октябрьской революции. Соответственно дате оживились идеологи, гайки стали вновь закручиваться, печать и кино заполонили «датские» книги и фильмы. В следующем году было принято решение: войсками Варшавского договора поставить на место чехословацких реформаторов. Потом и вовсе — всю страну будто накрыли ватной подушкой. Дышать можно, но уже не в полные легкие. Найти интересное в прессе можно, но уже надо постараться. И напечататься стало еще труднее. Вольности инакомыслия в приватном разговоре позволить себе можно было только с надежными друзьями и только на кухне. Конечно, сталинские репрессии, миникульт Хрущева — позади. Но — страна замерла на пороге застоя.

У Стругацких в то время было несколько возможных вариантов поведения. Можно было покориться государству и писать то, что требуется. Как советовали многочисленные знакомые-приятели в издательствах: «Напишите о будущем, оптимистично!» Соответственно — быть, как теперь принято выражаться, «в шоколаде». Можно было, напротив, «переквалифицироваться в Солженицыны», уйти в диссиденты, быть в конце концов выгнанными из страны, быть «в шоколаде» уже «там». Стругацкие выбрали третий путь, самый, вероятно, тяжелый: не «дразня гусей», всё же пытаться достучаться через ватную подушку до своего читателя, учить думать тех, кто хотел этого.

Живя в Москве и Ленинграде, Стругацкие ежегодно встречались по нескольку раз — для написания