На корабле особое внимание уделялось «морально-политическому воспитанию» матросов. Каждый понедельник нам устраивали политические промывки мозгов, проверяя и настраивая наш идеологический пульс. Нам, естественно, объясняли, какую страшную опасность представляют собой американские агрессоры. Когда рассказывали, как подлые американцы отравляют народ кока-колой, у нас слюни текли. Учили, как важно правильно умереть во имя Родины. Ведь мы только об этом и мечтали. Нам открывали глаза лозунгами типа: «Народ и партия едины!» или «Партия — наш рулевой»...

Поскольку мы находились на особо секретном участке фронта, кубрики были буквально нашпигованы подслушивающими и доносящими одушевленными и неодушевленными устройствами. Главную роль в этом важном процессе выполняли партийная и комсомольская организации.

Мы все были в комсомольском возрасте, поэтому роль секретаря комсомольской организации считалась чрезвычайно важной. Он должен был открывать наши сердца и души, исполняя роль сходную с ролью священнослужителя. Разница состояла лишь в том, что уже через час подробный доклад о состоянии души моряка был у замполита и начальника особого отдела базы.

В качестве комсорга, нам прислали молодого старшего лейтенанта-«краснопогонника», которого прямо на корабле переодели в военно-морскую форму. Проведя экстренное общее комсомольское собрание под руководством старших партийных товарищей-офицеров, все дружно проголосовали «за». Он вступил в должность «пастора заблудших душ», и руководство команды «стукачей», «штинкеров» или «шестёрок».

«Стукачей» не любили и довольно быстро распознавали. Если «стукач» был умный, то он «постукивал» в меру, «ел из двух тарелок». Если «стукач» был опасный и по его доносу человека отправляли в дисбат, матросы убирали его при первой же оказии. Решалось это просто. Во время перекуров, когда офицеров рядом не было, «стукача» окружали и «случайно» подталкивали за борт. Упав с высоты метров семи, он погружался в ледяную воду. Раздавался крик: «Человек за бортом!» Все начинали суетиться, бросать спасательные круги.

Через несколько минут сердце останавливалось от переохлаждения, и одним стукачом на корабле становилось меньше.

Один подонок «заложил» моего друга. По «политической» статье ему впаяли два года. Стукач был осторожен. Считая себя неуязвимым, он был нахален и не считался ни с кем. Поскольку я обладал авторитетом человека нестандартно мыслящего, ребята попросили меня что-нибудь придумать. Случилось так, что стукач попросил новоиспечённого комсорга рекомендацию в партию.

Процесс был организован как обычно, и ничего особенного не ожидалось. Присутствие комсомольцев и некомсомольцев было обязательным. В комнату набилось около трехсот человек. «Жених» стоял на сцене и рассказывал; как он предан советской власти и коммунистической партии. Выступил парторг и долго распространялся по поводу бесценного вклада Иванова в дело защиты отечества от врагов нашей родины. Затем последовал последний, рутинный вопрос — хочет ли кто-то что-то добавить. Я поднял руку и попросил слова. Зал затих, ожидая подвоха.

Я начал с конца: «Этот человек — враг. Я требую немедленного исключения старшины Иванова из комсомола, как человека антисоветского и чуждого нашей идеологии. Еще на прошлой неделе, когда мы сидели в кубрике, сменившись с вахты, он говорил мне, что Брежнев — грязная свинья, что советская власть специально морит нас голодом, превращая в бесправных рабов». Словом, всё, что у меня было на душе, я вложил в его уста.

Сначала воцарилась мёртвая тишина, а затем поднялась буря. Присутствующие оценили затею и повскакав с мест, наперебой орали: «Я тоже слышал! Он и мне это говорил! Исключить из комсомола!» На сцене за столом с зелёной скатертью сидело с десяток ошарашенных происходящим офицеров. Иванов стоял испуганный, со слезами на глазах. Он пытался что-то сказать, но его никто не слушал. Как вода, прорвавшая плотину, ненависть и злорадство буквально захлестнули зал. Комсорг пытался хоть как-то исправить ситуацию. Но это было невозможно. Зал требовал голосования, как римляне «хлеба и зрелищ». Все почувствовали себя вдруг свободными людьми, способными демократическим большинством восстановить справедливость. Эйфория, которую они уже давно не испытывали. Иванова исключили из комсомола и этим основательно подпортили его карьеру.

Меня же вызвал старлей-комсорг и высказал всё, что он обо мне думал одной сакраментальной фразой: «Лучше бы ты, Токарский, пил водку! Мы бы знали, что с тобой делать». Эта фраза, позже, когда я уже вернулся из армии, прочно закрепилась в нашем семейном фольклоре, и мой старший брат, Борис Токарский, очень любил её повторять в подходящих для этого случаях. В те же далёкие времена эта история стала одним из самых популярных рассказов на камбузе, являясь неотъемлемой частью военно-морского эпоса того времени.

Признаюсь, что я чувствовал себя героем и ещё долго купался в лучах славы и уважения матросского сословия Гремихи.

На этом мои взаимоотношения с комсоргом не окончились. Однажды во время тревоги меня послали к нему на квартиру с повесткой — срочно прибыть на корабль. Тот, кто часами проповедовал нам на политзанятиях о вреде пьянства и о высоких моральных качествах советского моряка, открыл двери, одетый «в чём мать родила», пьяный в «стельку». С трудом сообразив, он пошёл одеваться.

В комнате находилось с полтора десятка молодых офицеров и несколько женщин (жёны офицеров и морячки). Все были голые и пьяные. Было натоплено. Большинство присутствующих сидело за столом, покрытым зелёной скатертью с бокалами в руках. Когда один из сидящих офицеров начинал меняться в лице и морщиться, присутствующие начинали вопить от удовольствия.

Я наивно спросил у вестового, сидящего в коридоре, что, собственно, происходит. Он посмотрел на меня со снисходительной улыбкой и объяснил, что это игра в фанты. Одна из женщин, ползая в темноте под столом, должна была на ощупь, по мужским причиндалам, определить фамилию и воинское звание офицера. Победившую награждали. Побеждённого офицера, не выдержавшего и выдавшего себя во время «опознания», наказывали фантом...

Так развлекались доблестные советские офицеры-коммунисты, пока мы, голодные и замёрзшие, лопатами грузили уголь или облучались в атомных реакторах во имя укрепления боевой готовности Советского флота.

Одной из самых ненавистных для нас функций, выполняемых вахтенным офицером, была проверка посылок из дома. Посылки приходили нечасто из-за редких оказий. И это было важным событием. Важность заключалась ещё и в том, что кроме хороших продуктов и согревающих сердце предметов, пахнущих близкими и родными, там довольно часто оказывалась бутылка качественного вина или водки. В этой флотской пустой жизни всё постоянно крутилось вокруг выпивки. Пили все и пили всё. Это была подвернувшаяся случайно всякая дрянь — тройной одеколон, «чифир», технический спирт, а если очень везло, то за бешеные деньги через «сундуков» (сверхсрочников) покупали бутылку водки. Водку продавали в единственном крохотном магазинчике, находящемся на базе, который охранялся военными патрулями круглые сутки, в основном от нашего брата-матроса.

В обязанности вахтенного офицера входило вскрытие и проверка посылки. Цель проверки — обнаружение спиртного. Досмотр происходил в присутствии владельца посылки. Присутствующие заворожено следили за действиями офицера. По инструкции он, обнаружив бутылку, должен был на глазах у хозяина посылки разбить её о пирс. Возникала сложная человеческая проблема, борьба эмоций. Обе стороны ненавидели самих себя и ту сюрреалистическую ситуацию, в которую они попадали. При любом другом жизненном раскладе, эта группа молодых людей с легкостью решила бы возникшую дилемму. Но здесь, в Гремихе, это была трагедия. У вахтенного офицера имелось в наличии два варианта решения. Первый, правильный и достойный советского воина, — это, выругавшись флотским матом, разбить бутылку. Второй, неправильный и недостойный советского воина, выругавшись флотским матом, отдать бутылку адресату. Второе решение могло быть принятым при определённых условиях.

Условием для принятия решения являлся: не потерял ли свое лицо молодой офицер. Это мог быть