— «Завтрак у Тиффани», — припомнил я. — Это та же фирма?
— Точно, — кивнула Георгина. — Твоя мать ждет, когда твой отец подарит ей что-нибудь от «Тиффани», с 1961 года, с тех пор, как они посмотрели этот фильм. Выходя из кинотеатра, Джордж пообещал, что если она выйдет за него замуж, то на каждый день рождения он будет дарить ей украшение от «Тиффани».
Я сунул картошку обратно в духовку:
— Первое из длинного ряда обещаний, которые он не сдержал.
Как можно более непринужденным тоном попросил Георгину нарезать морковь поровнее, а то некоторые кусочки у нее получаются почти прозрачные, зато другие слишком толстые. Но моя жена не выносит даже намека на критику. Она мгновенно взбесилась и забегала по кухне, угрожающе размахивая нашим самым острым ножом. От «моркови» она мигом перешла к моей «зацикленности на себе», затем к доктору Пирс и, конечно, Пандоре. Остановилась более подробно на моей одержимости «старыми вонючими книжками», а затем рывком перескочила к личным отношениям:
— Ты потерял ко мне всякий интерес — эмоциональный, сексуальный и романтический! — На этом она умолкла и разразилась горестными слезами.
Вошла Грейси и с упреком посмотрела на меня:
— Если мамочка будет из-за тебя плакать, тебя посадят в тюрьму.
Я велел ребенку прекратить говорить глупости, никого не сажают в тюрьму за то, что они кричат.
— А вот и сажают, — стояла на своем дочь. — Я видела передачу по телевизору. Называется «По закону. Раздел 5»[63].
— Мы даже не можем поругаться спокойно! — взвыла Георгина. — То Грейси вмешается, то твои родители станут подслушивать через стенку!
— Почему ты вдруг начала покупать кружевное белье? — заорал я в ответ.
Георгина ухватилась за мои слова, чтобы злобно порассуждать о моем «скупердяйстве», «антисоциальном поведении и вечных подозрениях», а затем, что было непростительно с ее стороны, выкрикнула:
— Твоя писанина, это же смешно! На твоем фоне Барбара Тейлор Брэдфорд[64] выглядит нобелевским лауреатом. Дальше ящика стола твоим рукописям хода нет! Задумайся, Адриан, почему никто не хочет ни публиковать, ни экранизировать то, что ты пишешь вот уже более двадцати пяти лет?
Ответом я ее не удостоил. Надел самую теплую куртку, перчатки, шарф, балаклаву и вышел из дома, обронив, прежде чем хлопнуть дверью:
— Не знаю, когда вернусь.
К сожалению, в половине четвертого на улице почти темно, поэтому я прошелся несколько раз до изгороди и обратно, а потом вернулся домой. К моему удивлению, часы показывали только 4.05.
С Георгиной я весь вечер не разговаривал. Разве что сунул ей карту Visa со словами:
— Расплатись за цепочку.
На терапии сообщил Салли, что испытываю серьезный дискомфорт, когда избавляюсь от жидкостей.
— Насколько серьезный по шкале от одного до десяти? — строго спросила она.
— Я — писатель, Салли, и выбираю выражения очень тщательно.
— Но вы также склонны к преувеличениям, Адриан.
Почему с женщинами так трудно? Мужчины никогда меня не переспрашивают, не обсуждают мой характер и не обвиняют в сексуальной холодности.
В магазине застал толпу народа — вот уж чего я никак не ожидал. Все посетители оказались закадычными приятелями Бернарда, те, с которыми он выпивает. Он пообещал им 50-процентную скидку на все рождественские книги. Я подметил, что многие выбирали названия, связанные с алкоголем. Один из них, мужчина с объяснимо красным носом (все-таки сейчас зима), купил для своей матери киносценарий «Дни вина и роз».
Мы с Георгиной все еще не разговариваем, и это начинает доставлять неудобства. Мы как двое глухонемых — объясняемся жестами и хмыканьем. Очень скоро придется нарушить молчание, поскольку нам необходимо обсудить приготовления к Рождеству.
По пути в больницу спросил мать, хороший ли я писатель, по ее мнению. Она долго не отвечала, потом лиса перебежала дорогу перед нашей машиной, и мать нажала на тормоза. Когда мы снова двинулись с места, я повторил свой вопрос:
— Так я хороший писатель, мам?
— Кое-что из твоих вещей мне нравится.
Я потребовал, чтобы она назвала хотя бы одну.
— «Кран». Я его очень люблю. — И она процитировала: — «Кран течет и не дает уснуть. К утру на кухне будет жуть».
— Тебе нравится банальное стихотворение, которое я написал в возрасте тринадцати лет и девяти месяцев! — воскликнул я. — А как насчет моих более поздних сочинений?
Дневник, я испытывал сильное искушение признаться, что читал «Девочку по имени Срань», и порекомендовать матери поставить крест на этом явно обреченном проекте, но благоразумно промолчал.
Из больницы мы с матерью отправились в начальную школу Мангольд-Парвы на рождественское представление. Георгина была уже там, в первом ряду, вместе с отцом и его инвалидной коляской. Отец держал в руках видеокамеру. Между ним и Георгиной обнаружилось свободное место, куда я и сел. К моей досаде, явился и мой тесть, Майкл Крокус, — все такая же неряшливая борода и все тот же свитер с оленем ручной вязки. Мать изготовилась снимать происходящее на дешевенький фотоаппарат. На сцену вышла миссис Булл и попросила тишины. Одета она была в дурно сшитый зеленый костюм, в котором всегда ходит на работу, но ради праздника директриса подмазала губы оранжевой помадой. Просьба ее не была сразу услышана, и миссис Булл повысила голос:
— Минуточку внимания,
Публика — срез населения деревни, то есть публика из муниципальных домов, простонародье вперемешку с обладателями гламурных шмоток, — затихла.
— Прежде чем начнется наш праздничный спектакль, прослушайте ряд объявлений. Прежде всего, я бы очень хотела назвать этот спектакль рождественским, но из уважения к обостренной чувствительности мусульманского сообщества на этот термин наложен запрет.
— От чертовой политкорректности у нас скоро совсем крыша съедет, — пробормотал отец.
— Позор! — громко произнес Майкл Крокус.
Присутствующие начали оглядываться в поисках мусульман. С платком на голове была только миссис Ладлоу, которая по средам ведет занятия с пенсионерами, но она — ревностная прихожанка
