— Естественно. Партизаны появляются в деревне по четным числам, мы — по нечетным. Вот и вся тайна. Поэтому никогда не встречаемся и в стычки в этой деревушке не вступаем.

— Хорошо же вы здесь устроились, капитан.

— На войне как на войне. Если, конечно, считать, что на войне всегда должно быть так, как должно быть только на войне.

Курбатов иронично ухмыльнулся: этот философ-тыловик уже начинал нравиться ему.

— И что, итальянцы позволяют встречаться с их женщинами? Даже партизаны?

— Попробовал бы кто-нибудь запретить итальянской горянке встречаться с тем, с кем она пожелает. И потом, партизаны ведь понимают, что это плата за то, чтобы мы не трогали их семьи, большинство из которых нам известны.

— А я, наивный человек, привел сюда целый легион солдат в надежде помочь вам деблокировать аэродром и прилегающие к нему районы.

— И вовремя привели. К сожалению, кроме этой деревушки, из которой немало мужчин ушло в горы, ни на какой иной участок наше джентльменское соглашение не распространяется.

— Не сумели договориться?

— Собственно, мы и не вступали в переговоры с командованием партизан.

— Поскольку это категорически запрещено вашим командованием. Под угрозой предания военно- полевому суду. Ваши контакты происходят через самых милых посредников — ваших женщин. Все проблемы дипломатии решаете в постели.

— Вы прекрасный психолог, полковник.

— Элементарное знание жизни.

— Уверен, что выясняете все эти детали вовсе не для того, чтобы выложить их Скорцени или кому бы то ни было из службы безопасности или гестапо. — Курбатов заметил, как посуровело лицо капитана, как оно напряглось, и как плотно сжались его тонкие шершавые губы.

— Нет, конечно. Мне приказано помочь вам наладить охрану аэродрома. Но поскольку времени у меня в обрез, то ваши сведения очень важны. По крайней мере, теперь я понимаю, какова общая ситуация.

Капитан и лейтенант вновь переглянулись, и Сеграйт старательно вытер платочком некстати вспотевший лоб. За минуту до этого оба сержанта оставили блиндаж, дабы не присутствовать при столь деликатном разговоре офицеров.

— Она станет еще более ясной, когда вы поговорите с комендантом аэродрома подполковником Энке.

— Мы уже общались. Ничего подобного он мне, как вы уже убедились, не сообщал.

— Так что — отправляемся к итальянкам без него?

— Это нечестно, капитан. Вы задаете вопрос таким образом, что ни один джентльмен дать отрицательный ответ не решится. Подполковник Энке отправится с нами?

— Ни при каких обстоятельствах.

— Боится запятнать себя контактом с партизанами?

— Вам ведь уже ясно, что никаких контактов нет. Во всяком случае, никому не удастся доказать их наличие. Мы несколько раз прочесывали деревню, поэтому партизаны нас побаиваются, — вот вам официальная версия.

— А что касается подполковника Энке, то он не боится запятнать себя, а просто элементарно боится, — помог ему выйти из щекотливой ситуации Курбатов.

— Никогда не сидел за одним столом с русским офицером, — рассмеялся Сеграйт, вежливо уходя от подтверждения этой версии. — Тем более — с диверсантом.

— За наших солдат! — задумчиво провозгласил Роммель, — за их мужество, которое проявляется всегда, даже когда по нашей с вами вине они терпят жесточайшее поражение. — Да, господа генералы, по нашей с вами…

В эту минуту ему вновь виделось плато Африканского Жертвенника, плато смерти, на каменистой равнине и у подножия которого полегли сотни его солдат.

— За солдат, до конца верных фюреру, — как-то суетливо поддержал его Бургдорф, нетерпеливо осматриваясь по сторонам, будто хотел поскорее вырваться из чужих, негостеприимных стен.

Роммель и Майзель выпили до дна, а вот адъютант фюрера лишь слегка примочил губы. Он чувствовал себя так, словно пил на поминках человека, не успевшего умереть к прибытию скорбящих друзей.

— Садитесь, господа, — повелительно предложил фельдмаршал и, выждав, пока гости неохотно опустятся в свои кресла, вновь взялся за бутылку. — Мне понятно, что вы, Майзель, оказались здесь случайно, как попутчик. — После этих слов генералы перебросились заинтригованными взглядами: «Неужели этот идиот так ничего и не понял?! Уму непостижимо!», но промолчали. — Однако вы, Бургдорф… Случайность исключается. С какой стати в ставке вдруг вспомнили об опальном фельдмаршале Роммеле?

— Почему «вдруг»? — как и положено, принял Бургдорф удар на себя. — Насколько я заметил, там никогда и не забывали о вас. Однако же не забывали и о вашем ранении.

— Не в этом суть. Очевидно, намечается новое, не совсем удобное для меня назначение, а потому вас, Бургдорф, направили, чтобы подготовить меня к предстоящей беседе с фюрером. Военным атташе в Греции, как вы помните, господа, мне уже приходилось быть, военным атташе в Италии — тоже.[20] Правда, всего две недели. Что на сей раз?

— При этом вы забыли упомянуть, что трижды командовали группами армий: группой «Африка», группой в Северной Италии и группой «В» на севере Франции. Не мне судить, насколько эти назначения оказались удачными лично для вас, но что касается военных побед, то здесь к вам уже предъявлены серьезные претензии. Однако сейчас не время обсуждать подобные темы.

— В таком случае не следует их затрагивать, — едва сдерживал раздражение Роммель. — В Африку я вернулся, когда битва при Эль-Аламейне была проиграна и наши войска уже потерпели полное поражение; в Италии принял командование группой армий тогда, когда избежать капитуляции итальянских войск перед западными союзниками уже было невозможно. К тому же на моё место очень скоро прислали генерала Альберта Кессельринга. Ну а что произошло во Франции, вам хорошо известно и без моих объяснений.

— В общих чертах — да, — проворчал Бургдорф.

— Если фюреру угодно, чтобы виновным во всех этих поражениях был признан я, — не возражаю. Но ведь рано или поздно историки всё равно всё расставят по своим местам. И запомните, генерал Бургдорф: такие вопросы или обстоятельно обсуждают, или же вообще не затрагивают.

— Мне понятно, почему вас так тревожит исход будущей беседы с фюрером, — как ни в чём не бывало, продолжил свою мысль адъютант фюрера. — Дело в том, что две предыдущие оказались для вас неудачными. Крайне неудачными.

— Скорее, для фюрера, нежели для меня, — отрубил Роммель.

— Я имею в виду те две июньские встречи с фюрером, — спокойно продолжил Бургдорф, не обращая внимания на выпад фельдмаршала, — которые вы провели вместе с фон Рундштедтом и которые закончились яростными обвинениями фюрера в ваш адрес. Я свидетель того, что после разговора с вами фюрер и в самом деле впадал в ярость. В обоих случаях. И ни для кого не секрет, что в обоих случаях вы настаивали на том, чтобы фюрер прекратил боевые действия на Западном фронте и повел переговоры с англичанами и американцами.[21]

— Лучше бы после подобных бесед со своими полководцами фюрер как главнокомандующий впадал в глубокие раздумья, а не в совершенно неоправданную ярость. Мы всего лишь пытались спасти остатки наших армий на Западном фронте. Просто спасти эти остатки — вот и всё. Но мы явно отвлеклись. Вы так и не ответили на мой вопрос, Бургдорф: почему вдруг в ставке вспомнили обо мне? Впрочем…