кто-либо из охранников. — Вы потрясли и растоптали меня, Шеридан. В подобных ситуациях женщины крайне редко бывают искренними, поэтому и мое признание примите с поправкой на любовную хитрость. Тем не менее, нигде раньше… и ничего подобного… Как на исповеди говорю.

— Одного не пойму, княгиня: почему это произошло только сейчас, а не на следующий же день после моего появления здесь?

— Просто к тому времени ни я, ни тем более вы еще не достигли той стадии озверения, в какую впали сейчас, при виде оголенных тел друг друга.

Затем она уединялась с ним еще дважды. Но это было уже жалким подобием всего того буйства, которому они предавались тогда, в островной бухте. Хотя и это тоже происходило на Скале Любви. Что-то отполыхало в ней к тому времени или же, наоборот, так и не вспыхнуло, не разгорелось. Именно то, что должно было прийти вслед за страстью, чтобы потом называться любовью.

Когда в четвертый раз Морской Пехотинец попытался взять ее прямо на яхте, она выхватила пистолетик и ткнула ему под ребра.

— Вы никогда не были моим любовником, вы никогда не брали меня, вы никогда не осмеливались притрагиваться ко мне своими засаленными о ножки кабачных проституток руками, — проговорила она со всей возможной ненавистью и презрением, какие только способна была воспроизвести на своем лице и в своем голосе. Теперь у вас есть только один путь к моему телу — через мою душу. Но для этого вам пришлось бы стать тем, кем до сих пор вы даже не пытались стать — моим любимым.

— Если вам угодно будет выслушать собственное мнение сержанта морской пехоты, мадам, леди, синьора Сардони, то оно примитивно, как курок вашего пистолета: — Я не вашего круга мужчина. Разве не так?

— В принципе, да.

— Поэтому в любимых мне не ходить.

— Это уж точно.

— Зато я — тот мужчина, которых больше всего признают женщины именно вашего круга. Потому что в противном случае им всю жизнь приходилось бы довольствоваться «бедными, вечно молящимися монахами Тото».

«Как он тебя, негодяй!.. — изумилась Мария-Виктория. — И ведь посмел же! Хотя не мог, не должен был. Кто угодно, только не он».

— Им-то я как раз и не довольствовалась.

— Естественно, — оскалился сержант.

— То есть я не совсем точно выразилась. — Шеридан заметил, как зарделись мочки ее ушей, и почувствовал себя еще увереннее. Смугловатое лицо выдавало ее редко, но мочки ушей… — Хотела сказать, что им-то я до сих пор как раз и не довольствовалась.

— В этих выражениях просматривается какая-то разница?

— Слишком туго соображаете? Так и признайтесь.

— Я всегда туго соображаю, когда меня щекочут стволом пистолета. У меня это приобретенное. — Не дожидаясь реакции княгини, он прогнулся, уводя корпус из-под линии огня, и тотчас же выбил пистолет из её руки. Княгиня пыталась схватить оружие, но оно отлетело достаточно далеко, чтобы сержант успел перехватить её за талию. — Объяснимся без пистолетов, фрау, леди, мадам, синьора. Итак, вы утверждаете, что монахом Тото до сих пор брезговали? — спросил он, обнимая девушку за талию.

— Можете себе представить.

— Ну да?!

— Удивитесь еще раз, ибо это святая правда. Не в оправдание, а так, ради истины.

— Насколько мне известно…

— Я прекрасно знаю всё, что вам известно, сержант. Точно так же известны и ваши привязанности, ваши бордельные вкусы, — освободилась она из его объятий. — Только поэтому вдобавок к шведке я наняла еще и двух итальянок. Чтобы вам было с кем резвиться.

— Отдаленно напоминает ревность.

— Ничуть.

— Если вам угодно будет выслушать личное мнение сержанта морской пехоты, мне вполне хватило бы и вас. Две итальянки и шведка могли бы время от времени…

— Хватит, сержант. Сегодня вы должны были услышать то, что сейчас услышите: что «вечно молящийся Тото» — единственный из вас, мужчин, которому до сих пор я так и не позволила познать вселенский бред моего естества.

— Это вынудит меня задуматься, мэм, — поскреб вечно небритую щеку Шеридан.

Роммель слегка пригубил рюмку, задержал её у рта, словно дегустатор, наслаждающийся букетом испытуемого напитка, и спокойно ответил:

— Меня тоже уведомили, что кое-кто из заговорщиков склонен был видеть меня во главе правительства Германии после ухода с этого поста фюрера. Но, во-первых, я узнал об этом только после провала июльского покушения, а во-вторых, я не могу нести отвественности за мнение некоторых генералов, которые к тому же стали на путь заговора. Того заговора, о котором лично мне ничего известно не было.

«А ведь это оправдание Роммель придумал не сейчас, — понял Бургдорф, не только внимательно слушая фельдмаршала, но и столь же внимательно наблюдая за его поведением. — Он заготовил его давно, когда понял, что рано или поздно вынужден будет предстать перед Народным судом, а затем и перед виселицей. И если разобраться, то правдив он лишь в первой части своего утверждения, в том, что не может нести ответственность за то, что кто-то из генералов-заговорщиков видел в нём, герое Африки, популярном в народе полководце, будущего лидера нации. А вот что касается второй части…»

— Вы не могли не знать о заговоре, как не могли не знать и о готовящемся покушении на фюрера, — твердо молвил Бургдорф. — Вы не только знали о нём, но и принимали участие в обсуждении его плана и возможных последствий.

Роммель попытался что-то возразить, однако Бургдорф решительно прервал его:

— Повторяю: вы не могли не знать о заговоре. Есть показания сразу нескольких заговорщиков, утверждавших, что именно вы, фельдмаршал, выступали против плана полковника Штауффенберга и прочих путчистов физически истребить фюрера. Что уже подтверждает, что вам известны были эти планы.

— Мне известно было, что многие генералы и офицеры крайне недовольны действиями фюрера, которые ведут страну к гибели, — нервно объяснил фельдмаршал, явно теряя самообладание. — Причем вы могли бы знать, что и сейчас, после подавления путча, недовольных методами руководства Гитлером армией и страной меньше не стало. И потом, как вы сами заметили, даже в частных беседах с этими крайне возмущенными я решительно выступал против покушения на фюрера, предупреждая и разубеждая тем самым потенциальных заговорщиков.

Бургдорф демонстративно рассмеялся: какая наивность!

— Опять вы не искренни, фельдмаршал. Из тех же показаний арестованных фюреру известно, что вы действительно выступали против покушения на него, но только потому, что не хотели, чтобы геббельсовская пропаганда превратила невинно убиенного Гитлера в мученика, которому коварные убийцы не позволили привести рейх к победе и всенародному благоденствию. Вы не желали предавать Гитлера смерти только потому, что опасались превращения его в великомученика, боялись его ореола. А чтобы этот ореол не возник, вы предлагали свергнуть фюрера и его правительство, а затем предать Гитлера суду, чтобы полностью разоблачить его преступления перед нацией. Ваши доводы некоторым заговорщикам казались настолько убедительными, что именно вас они видели председательствующим на этом суде нации.

— Не знаю, кому мог прийти в голову подобный бред.