— То, что вы сейчас слышите, — откровенность, которой вы сами добивались, адмирал, — тон Фёлькерсама становился все увереннее и жестче.

— «Проверка на выживание…», — с ироничной задумчивостью повторил экс-шеф абвера. — Пожалуй, вы правы. В подготовке на выживание я, по всей видимости, уступаю многим из вас, учеников Скорцени. В этом моя слабость.

— Губительная слабость.

— Что-то я раньше не замечал вашей склонности к поучениям, барон, — наконец-то резко, хотя и довольно наигранно остепенил Фёлькерсама бригадефюрер. — Оставьте-ка на время вашу парашютно- диверсионную софистику.

— Всего лишь высказал то, что не решились высказать вы, господин бригадефюрер, — вошел в пике гауптштурмфюрер.

Шелленберг настороженно взглянул сначала на Фёлькерсама, затем на Канариса.

— Смею предположить, что барон прав, — с английской учтивостью объяснил ему Канарис. — Ведет он себя, конечно, слишком дерзко, но оправданием ему служит его правота. Тоже, кстати, предельно дерзкая.

Барона фон Фёлькерсама Шелленберг усадил за руль, а сам устроился на заднем сиденье, слегка потеснив при этом адмирала. Счел, что так удобнее будет общаться с Канарисом, не создавая к тому же видимости ареста.

— Вы интересовались, какими именно изобличающими материалами владеет следствие… — вполголоса проговорил он, как только машина вырвалась за черту пригорода и впереди открылся холмистый, уже по-настоящему сельский пейзаж — с небольшим хуторком на склоне возвышенности, садом и изгибающейся по луговой долине речушкой.

— Однако вы, бригадефюрер, по существу, так ничего и не сообщили мне, — попытался упрекнуть его Канарис.

— В сейфе одного из ваших офисов, из тех, что находятся вне Берлина, обнаружена дипкурьерская сумка… по-моему, даже две, с непростительной старательностью набитые документами, которые компрометируют вас и ряд ваших друзей и сослуживцев. Но прежде всего — вас.

— Не может такого быть, — попытался легкомысленно отвергнуть его утверждение адмирал. — В деятельности каждого разведчика можно найти какие-то операционные ходы, эпизоды вербовки и перевербовки, информационной игры с противником, которые способны породить подозрение и даже недоверие к нему. Но большинство из этих подозрений развеиваются, как только разведчик начинает мотивировать их и демонстрировать итоги подобной игры.

— В принципе вы правы, — признал Шелленберг, — но это правота, определяющаяся общими рассуждениями. А гестапо обладает совершенно конкретными фактами, донесениями и эпизодами.

— И в качестве примера вы готовы назвать хотя бы один из них, из тех, что готовы убедить следователей и судей?

— Мне не известны подробности. Однако же дело вовсе не в подробностях, — Шелленберг наклонился так, чтобы говорить почти на ухо адмиралу. Хотя Фёлькерсам демонстративно не замечал их присутствия.

— В чем же? — дрогнувшим голосом поинтересовался Канарис.

— Судя по заявлениям Кальтенбруннера, у гестапо вполне достаточно фактов, чтобы объявить вас врагом фюрера и нации и приговорить к смертной казни. Содержимое найденной курьерской сумки — всего лишь еще одно подтверждение правильности ранее сделанных руководством гестапо выводов.

— Вот этого я не знал, — как-то слишком уж спокойно, почти обреченно признал Канарис. — Это уже серьезно. Вы слышали это от Кальтенбруннера, из его уст?

— Из его разъяренных уст.

— Что совсем уж скверно. Кальтенбруннер умеет вводить себя в бешенство, это всем известно.

— Значит, такие материалы действительно были? — уточнил Шелленберг. — Дипкурьерская сумка — не выдумка гестапо?

— Не выдумка, — процедил сквозь зубы Канарис. — Где эти материалы? У Мюллера?

— Для знакомства с ними шеф гестапо сразу же воспользовался своим правом «первой брачной ночи». Теперь они, скорее всего, у Кальтенбруннера. Или у Гиммлера.

Помолчав, Шелленберг спросил:

— Теперь-то вы уже, конечно, жалеете, что слишком поторопились выходить из спальни?

— Почему вы так решили?

— Смею предположить, что теперь вы уже способны предвидеть дальнейшее развитие событий.

Даже после того, как Шелленберг умолк, адмирал все еще продолжал задумчиво кивать головой. А поскольку машину швыряло из стороны в сторону, то и голова Канариса тоже моталась, как мешочек с овсом, подвешенный к морде старого мерина.

— Что бы мы сейчас ни говорили, а решение принято, бригадефюрер. Окончательное.

— Ну, если принято окончательно, то да…

На горизонте появилось звено бомбардировщиков, затем еще одно. Целая армада их шла под прикрытием истребителей. Самолеты надвигались со стороны Померании и устремлялись к Берлину. Шелленберг обратил внимание, как, приподнявшись в открытой машине, Канарис с тоской смотрел на пролетающие над ним машины, словно взывал к пилотам о спасении. И молвленное адмиралом: «Открыто, нагло идут на Берлин, будучи уверенными, что не встретят достойного отпора», — впечатления бригадефюрера не изменило.

— Неподалеку роща, — выкрикнул Фёлькерсам, опасаясь, что из-за гула моторов бригадефюрер не расслышит его. — Свернем, чтобы переждать.

— Пилоты знают, кого мы везем, — едко пошутил Шелленберг, — поэтому бомбить-обстреливать нас не станут.

— Разве что поэтому!.. — согласился Фёлькерсам, однако с дороги все же свернул и медленно повел машину почти по кромке жиденькой рощицы, готовясь в любую минуту загнать ее под кроны деревьев. Но, судя по всему, пилотов интересовали сейчас не легковые машины на шоссе.

«А ведь адмирал и в самом деле давно работает на английскую разведку, — с каким-то странным облегчением вдруг подумал Шелленберг, не утруждая себя какими-либо доказательствами этого окончательного диагноза. Тем более что признание этого факта как-то сразу оправдало в собственных глазах его участие в аресте адмирала. — И потому взрывы, которые прозвучат сейчас на заводских окраинах Берлина, покажутся нашему агенту-двойнику в адмиральских эполетах мелодией Вагнера».

— Теперь вы сами видите, что решение мною принято, — уже несколько увереннее повторил Канарис, пытаясь не столько убедить Шелленберга, сколько самому утвердиться в этой самоубийственной мысли. Правда, Шелленберг так и не понял, каким образом эти его слова следует связывать с очередным налетом англо-американской авиации на столицу рейха и странным параличом подразделений «геринговских орлов».

— И все же мне, как и барону Фёлькерсаму, трудно понять вас, господин адмирал.

— В чем же трудность?! — снисходительно улыбнулся Канарис.

— Не терплю состояния обреченности. Независимо от того, в чьем поведении оно проявляется.

В Фюрстенберг они въезжали уже под вечер. Городок этот, мирно дремавший на краю Мекленбургского Поозерья,[47] пока что не привлекал особого внимания